Ариадна Громова - По следам неведомого

Тут, конечно, нужны комментарии. Впрочем, лучше я попробую на некоторое время оставить дневник и рассказать связно и подробно о том, что произошло в этот день и в последующие дни.

Это случилось в середине декабря. Мы так долго и безрезультатно лазили по горам, что уже начали терять энергию и веру. К тому же Мак-Кинли - как, впрочем, и все мы - тревожился за здоровье Ооборна. Горная болезнь у него уже, собственно, прошла, - деревня, где он лежал, находилась на высоте 3000 метров, и он акклиматизировался, но что-то у него было не в порядке с печенью, а питание у нас все же было не идеальное для тех, кто нуждается в диете (хоть заботливый Мак-Кинли и набрал всяких концентратов для Осборна). Плохо чувствовали себя и некоторые другие наши товарищи. Мы старались ходить высоко в горы возможно меньшей группой, устраивали лагери на разных высотах и оставляли там более сла.бых товарищей. Девушек мы старались с собой не брать, но Маша и молодая англичанка Этель Престон, сменная радистка, упорно ходили в самые трудные места и держались не хуже мужчин. Маша хорошо натренировалась на Кавказе и Памире, а Этельв Швейцарии. С ними ходил и зоолог Веневцев. А врач Костя Лисовский спасовал и больше отсиживался в лагере. Выше 4000 метров он ходить не мог - одолевала горная болезнь. Она ведь не у всех на одинаковой высоте начинается, и это даже не всегда зависит от тренировки. Хотя, конечно, тренировка очень много дает. Мне становилось худо только после 5000 метров, ну, а на такие высоты мы редко забирались. Светящаяся точка находилась вдалеке от высоких пиков, и мы не раз благодарили небесных гостей за то, что они не вздумали приземляться на вершине Аконкагуа или, к примеру, Иллимани. Что бы мы стали делать тогда!

День за днем проходил среди мрачных темно-красных и кровавых нагих скал. Местность била удручающей. О погоде и говорить не приходится. То и дело налетали страшные ледяные бури, чаще без снега. Буря в пуне - это ужасная штука. По лицу бьют острые мелкие камни - только и прикрывайся рукой, - ветер валит с ног и пронизывает насквозь, дышать трудно, и вообще поначалу кажется, что тут тебе и конец. Когда буря стихала, мы падали совершенно без сил. Носильщики, более выносливые и привычные, разводили костры все из той же адесмии - право, кажется, она так вот специально для путников тут и растет! Карлос с нами почти не разговаривал. Он, должно быть, считал, что мы сумасшедшие - ходим по следам пастушьей старой сказки, - а, может быть, и просто не понимал, что мы ищем в пустынных горах.

Мендоса в те дни вел себя очень странно. Тогда мы были слишком заняты и замучены, чтоб обращать на него внимание, а сейчас, когда я вспоминаю о нем (это всегда почти воспоминания, освещенные огнем костра), то вижу какой-то странный, словно растерянный его взгляд и нетерпеливые движения гибких смуглых пальцев. Он, как и все мы, похудел, осунулся, зарос бородой и выглядел истым потомком конквистадоров.

Но в долине и в парамос мы еще беседовали и о цели экспедиции, и об удивительном прошлом этих краев, а вблизи вечных снегов говорить было трудно, и мы обменивались только самыми необходимыми словами. Говорят, горная болезнь портит характер (впрочем, это говорят и о полярной зимовке, и о голоде, и обо всех вообще трудностях). Не знаю, может, характеры наши в то время и вправду были особенно далеки от идеала, но на ссоры, по-видимому, просто энергии не хватало, - мы искали, искали, с фанатическим упорством пробирались все в новые места, такие же безмолвные, грозные и холодные. По вечерам, грея закоченевшие руки у костра, мы молча мечтали о теплой постели, о чистом белье, о ванне. Как все это выносили Маша и Этель, я просто не могу понять! Им ведь было еще труднее...

И вот в один из таких бесконечно долгих, мучительных дней, спотыкаясь от усталости, под ледяным беспощадным ветром, мы вышли на широкое, довольно ровное плоскогорье, все засыпанное осколками выветрившихся пород. Тут мы сразу обратили внимание на большое круглое углубление, вроде воронки, и бросились к нему. Мы стали на краю этой круглой впадины; Соловьев долго разглядывал ее, потом нагнулся и поднял какой-то камень... Мне вдруг живо вспомнился Милфорд в последние часы своей жизни - вот он стоит там, в Гималаях, и так же внимательно разглядывает камень, оплавленный небесным огнем...

Не знаю, как угадала Маша, что творится со мной - ведь у нее эта впадина не могла вызвать никаких воспоминаний. И все же она вдруг подошла ко мне и ласковым движением положила мне руку на плечо. Я обернулся и увидел ее глаза, очень светлые и большие на исхудалом лице, потемневшем от солнца и ветра.