Михаил Харитонов - Успех (сборник)

— Хватит пиздить, — в комнату вошел Ханчик. Лысому достаточно было краем глаза глянуть на него, чтобы понять: дело действительно плохо.

— Так, братва, слушай сюда. Надо уёбывать.

— Ты чего? Мы ж весь город держали. Нас Масуд на такие бобы поставит, что…

— Ты не понял? За бугор надо уёбывать. В городе местные сбесились.

— Они ж всегда…

— Всегда. А когда эти появились, они с цепи сорвались. Набережную сейчас громят.

— Там же наши были.

— Их всех порезали.

— Эти, отморозки?

— Нет, местные бараны. Уходим, быстро.

В стекло ударила автоматная очередь.

2010 год. Москва. Кремль.

— Товарищ Сталин, это же все контра недобитая. Шлёпнуть в патоку, и все дела.

— Нэ тарапитэсь, товарищ Тухачевский. Послушаэм товарища Бухарина.

— Если вы уж предоставили мне слово, Иосиф Виссарионович, то я хотел бы предостеречь от поспешных решений. Пока у нас работает фактор внезапности. Никто ничего не понимает. Но нам нужна как минимум еще неделя, а за это время контра может организовать саботаж…

— Ви не чувствуете момента, товарищ Бухарин. Какой саботаж? Они ужэ всё что маглы разрюшили до нас. Ничэго нэ работает. Когда наши вошли в Самару, помните что било?

— Да, но…

— Это називается триумфальное шествие саветской власти. Как ви думаете, товарищ Каменев?

2032 год. Москва. Улица Маршала Конева. Ночь.

Серебристая «Победа» лихо тормознула у самой кромки тротуара. В салоне загорелся мягкий свет, потом тихо стукнула дверь, и из машины выпорхнула девушка. Не оглядываясь, она побежала по мостовой, по-конски цокая высокими каблучками.

Подбежав к стоявшему на тротуаре мужчине, она уткнулась в широкую мужскую грудь, и отчаянно, по-детски, разревелась.

— Дашка… Голова садовая… — он неуклюже гладил её по спине, вздрагивающей от рыданий. — Ну что тут поделаешь…

— Его отправля-я-я-я-я-ют… в Герма-а-а-а-нию… и он говорит, чтобы я его не ждала-а-а-а…

— Глупая Дашка. Он же тебя любит.

— А я его не люблю! — Дарья по-кошачьи отпрянула от отцовской груди. Слезы мгновенно высохли, только губы предательски подрагивали. — Мне он больше не нужен! Вот дядя Гена…

— Опять ты про дядю Гену. Ты пойми, дядя Гена — отморозок. Ему знаешь сколько лет?

— Сколько бы ни было! Папа, я давно хочу тебе сказать…

— Да знаю я, знаю. Дарья, ты большая девочка. Это несерьёзно. Он же не совсем живой.

— Я его люблю. Для меня он живее всех живых.

2032 год. Москва. Личное письмо.

«Дорогая Даша. Мы так и не поговорили. Да я и сам не хотел тебе это говорить. Я не знаю, как ты к этому отнесешься. В общем, я наврал тебе про Германию. Я подал заявление о приёме в Коммунистическую Партию Советского Союза, и сегодня райком дал положительный ответ.

Мой кандидатский срок — до 2078 года. Я не хочу приглашать тебя на заморозку, да тебя и не пустят, потому что ты не родственница. Не надо слёз. Я уже не мальчик. Я хочу приносить пользу своей великой Родине, и стать настоящим большевиком. А ты меня знаешь. Оставаться попутчиком, как твой папа, я не хочу. А другого пути нет. Ну вот и всё. Прощай. Извини, что так вышло. Передай привет дяде Гене. Павел.»

2036 год. Из секретного меморандума АНБ США.

«…По некоторым данным, на XXX Юбилейном Съезде Коммунистической Партии Советского Союза будут внесены существенные изменения в Устав и Программу Партии. Учитывая нынешнюю роль Устава, речь идет о законодательном закреплении некрократии как основы государственного устройства Союза ССР.

По сути дела, советская некрократия представляет собой единственно возможную в современных условиях устойчивую систему осуществления патерналистского государства, где источником легитимности власти служит власть предков над потомками. В современном Советском Союзе, пережившем распад, хаос и восстановление, ренессанс архаических, консервативных (во всех смыслах этого слова) ценностей получил причудливое, но по-своему логичное, оформление. Надо признать, что сейчас никакой сколько-нибудь значительной оппозиции „диктатуре отморозков“ в стране не существует. Этому способствуют как экономические успехи страны, так и ценностный комфорт, который новая власть сумела обеспечить своим гражданам.»

— Да, Виталий Аркадьевич, именно что к вам. По известному вам дельцу, ага? Вижу-вижу, что сообразили. Позвольте, я присяду… Мальчику своему скажите, чтобы он за подмышку не хватался. Ой, какой милый у него пистолетик, чёрный такой, плоский… а на нём ещё какая-то штучка, наверное, глушитель, да? А как он называется, интересно? Ой, я в оружии совсем не разбираюсь. Совсем-совсем не разбираюсь. Не люблю, когда кровь, знаете ли. Да вообще-то — кто ж её, проклятую, любит? Изверги какие-нибудь разве что. Вот вы — кровь любите? Нет, нет, вы мне честно, как на духу — любите? Вот так вот, прямо: смотреть, смаковать… То-то же. Я всегда говорил: Виталий Аркадьевич — человек небезнадёжный. Грешный, да. Но небезнадёжный. С ним поговорить надо по-людски, он ведь всё поймёт, если к нему по-человечески-то… Ну не сразу, может быть, поймёт, потому что всё-таки, конечно, грешный, да? Вот вы сами же и признаёте, что грешны. Значит, есть же в вас что-то, и вы это чувствуете, ну не всегда, может быть, но чувствуете, правда же?