Владимир Гусев - Эпоха Крыгова

- Я сама позвоню. Назову только место и время, а вы уж сами решайте, будет вам пес по-настоящему служить или только даром харчи переводить.

Возле ближайшей к "собачьей" дорожке девятиэтажки остановилась черная иномарка, просигналила протяжно и требовательно.

- Ну, мне пора, - заторопилась госпожа Сидорова. - Быстренько говорите свои телефоны... И никому ни слова! - напомнила она, внося продиктованные Безменовым цифры в электронную записную книжку. Геннадий Азарович о такой и мечтать не смел.

Придержав рвущегося за сукой пса, Геннадий Азарович дождался, пока Фай успокоится и, отпустив его на длинный поводок, включил приемничек.

Кажется, поэт все еще продолжал читать свое стихотворение:

"Умерли все: Языков, Ясперс, Я-бу-бу, Я-бу-га, Я-зи-зи... - бубнил он что-то нечленораздельное, а потом начал и вовсе подвывать: Я-о-у... Я-э-о... Я-у-ю... Остался я один. Только я остался!" - неожиданно подвел он черту.

Ведущий передачи тоненько заржал. И лишь после этого до Безменова дошел смысл стихотворения.

Ага, значит, все выдающиеся люди умерли. Остался один Крыгов, о чем он громогласно и заявляет. И ведущему это кажется чрезвычайно остроумным. А мне? Почему мне-то не смешно? Неужели действительно, как говорит Ромка, я "устарел"?

Геннадий Азарович не позволил Фаю отметиться возле очередного ориентира и, рискуя порвать поводок, направил-таки пса в угодную себе сторону, к дому.

Ни о каких собачьих боях, конечно, не может быть и речи. Собачье это дело, А было бы заманчиво... Уже через месяц - компьютер. Свой, действительно персональный...

Дабы избавиться от бесплодных мечтаний, Геннадий Азарович увеличил громкость. На междусобойчике, происходившем в студии где-то очень далеко, то ли в Праге, то ли в Лондоне, речь теперь шла об одном из немногих писателей-детективщиков времен застоя Юлии Степанове. Ведущий передачи никак не мог простить Степанову претензий на интеллектуализм. И эти претензии были ведущему столь неприятны, что он назвал недавно умершего писателя подонком.

Тут уж не выдержал даже гениальный поэт.

- О покойниках плохо не говорят, - напомнил он.

- Ну, тогда я беру свои слова обратно, - хохотнул ведущий.

Безменов брезгливо выключил приемник.

Похоже, эти двое только себя и свое ближайшее окружение почитали интеллектуалами и вообще "выразителями мироощущения эпохи". Эпохи Крыгова, то бишь. А на земле нет более противной породы людей, чем живые гении. Причем их мнение о самих себе история почему-то никогда не разделяет.

В мусорном контейнере старушка выбирала из выброшенной кем-то кучи прошлогодней еще кислой капусты съедобные, по ее мнению, горсти и аккуратно укладывала в полиэтиленовый пакетик. Заметив Безменова, она быстро спрятала пакетик в потертую сумку и поспешила прочь.

Геннадий Азарович на секунду замер. Он не был до конца уверен, но, кажется, это была Надежда Григорьевна, первая учительница Нонны.

Ну да, она живет поблизости и уже давно должна быть на пенсии. А получают сейчас пенсионеры известно сколько, только на хлеб и хватает. Такие теперь времена. Этот Крыгов, может, и гениальный поэт, но эпоха ему досталась явно не самая лучшая. Паршивая, прямо скажем, эпоха...

* * *

- Полюбуйся, что натворил твой сыночек! Нет, ты прямо сейчас полюбуйся! - ухватила Фаина за рукав явно собиравшегося отложить эту процедуру на "потом" или даже на "никогда" мужа.

Ромка стоял в углу, уныло опустив голову.

- Вот! - торжественно, словно подарок области к очередному съезду партии, предъявила Фаина дверь детской.

- Ну и что? - не понял Геннадий Азарович.

- Вот! Вот, вот и вот! - тыкала жена пальцем в темные оспинки, выступившие на белой эмали.

- Он что, ножом, что ли, истыкал? - догадался Безменов.

- Ага! Метать учился! Хорошо, Нонна вовремя заметила, отняла нож!

Фаина протянула мужу кусок ножовочного полотна, остро заточенный с одного конца и обмотанный синей изолентой с другого.

- А я-то искал этот моток изоленты... - усмехнулся Геннадий Азарович.

- Ты скоро по тюрьмам своего сына искать будешь! - ярилась Файка.

- Ну, не скоро. Ромке еще и двенадцати нет. К тому же ничего страшного пока не произошло. Я тоже в детстве с перочинным ножичком не расставался. Будем делать ремонт, закрашу - и следа не останется" А с Ромкой я поговорю по-мужски, он больше не будет.

- Дверь оставит в покое - за что-нибудь другое примется, - вздохнула умудренная горьким опытом Фаина.

Ромка был их третьим ребенком. Минувшей весной старшие дочери выселили его из детской. Пришлось во второй комнате, служившей одновременно и гостиной, и спальней, и рабочим кабинетом выискивать место для ромкиного диванчика. Их супружеская, в узком смысле, жизнь сразу резко осложнилась, а перспектив на расширение теперь не было никаких, денег на доплату при обмене - тем более. Вот и злилась Фаина, и вымещала злобу на еще недавно любимом сыне. Хотя сегодня он и в самом деле виноват - с точки зрения матери, во всяком случае. Ну, а с точки зрения отца...