Владимир Аренев - Паломничество жонглера (фрагмент)

У дальней стены бренчал на лютне худосочный, словно глист постящегося, юнец. Репертуар его, состоявший из "Две псицы и кот", "Ах рыцарь, рыцарь, кто тебя..." и "Платочичек мой", вполне отображал нравы и вкусы здешних завсегдатаев: для дам-с, выражаясь языком Талиссы, романцическая, для мужиков плясовая, для тех и других - похабная. Сейчас юнец настраивал инструмент, и клочья мелодий сменяли друг друга, как разноцветные шарики в руках умелого циркача.

За столами гомонили, выпивали, играли в кости, наконец, спали, припав небритой щекой к влажной столешнице. Тут и там сновали дебелые девахи в фартуках и с подносами, обнося клиентов харчами и выпивкой, собирая деньги и ловко уворачиваясь от шаловливых рук. На полу, усыпанном лежалыми опилками, нет-нет да шмыгали крысы, достаточно наглые и смышленые, чтобы и в живых остаться, и пропитание себе добыть. Чем-то похожий на этих крыс мальчонка-конюх как раз поднимался по лестнице на второй этаж, он перехватил изучающий взгляд Гвоздя, вздрогнул и поспешил дальше.

- Напеть? - повторил Рыжий. - Можно и напеть.

Он поднялся, пересек зал и кивнул тощему лютнисту - тот подыграть согласился, углядев в этом какое-никакое развлечение средь серых будней терзателя струн. Гвоздь напел ему мотив - музыкант уловил и развил, на удивление быстро.

Первые же аккорды оказали на завсегдатаев действие, подобное вместительной кружке ледяной воды, выплеснутой за шиворот. И не потому, что мелодия была какая-то крайне изысканная - а просто новая, они новых лет пять, поди, в этих стенах не слыхали.

Под шкварчание сковородок из-за неприкрытой кухонной двери и шорох крысиных лапок Кайнор запел:

- Дорог бесконечных тончайшие нити

вы держите прочно, зовете, маните.

Сумою бродяги и звоном монист вы

как только осяду на месяц - мне снитесь.

Единственный до сих пор похрапывавший посетитель "Единорожца" широкоплечий бородач с кулаками-каменюками - вскинулся и сонно уставился на Гвоздя, растерянно почесывая затекшую шею.

- Дожди и метели, улыбки и плети...

Вы мне не сулите наживы и лести.

И каждый изгиб ваш - столетья, столетья...

И каждый мой шаг - первый, но и последний.

Под деревом тем ли прилягу навеки?

Во тьме ли, при свете? - вопрос без ответа.

Я вам благодарен, родные, за это.

Люблю вас, молюсь вам, целую вам ветви!

"Лютнист ритм уловил, молодец, правда, инструмент у него не из лучших, ну так и не в королевском же дворце выступаем, чего ты хочешь.

...О, а вон и графинька, помывшись, изволили снизойти к нам, худородным. Ишь ты, встала на лесенке, глазенками сверкает - песню, значит, слушает. Сейчас опять затянет "пре-елесть, пре-елесть"...

Ну и пусть затягивает, мне-то что за дело!"

Таверны, приюты, дворцы и хибары

вы мне не нужны, дорогие, и даром.

Пусть даже догонит меня моя старость

не сдамся, приму ее, словно подарок!

Встречаю улыбкою каждое утро.

И жизнь моя - мой случайный попутчик.

Мы с нею расстанемся скоро, как будто

и не было нас.

Таю тенью.

Забудьте...

Последний аккорд до неприличного долго дрожал в таверновом междозвучьи; а потом...

- Дяденька, отпустите, больно ведь!

Это, значит, вместо аплодисментов.

Музыкант аж лютню свою выронил - с перепугу решил, наверное, что это она кричит. Но кричал мальчишка-конюх, чье ухо, цепко зажатое смуглыми пальцами Айю-Шуна, уже начало наливаться цветом спелой клубники.

Чернявая резко повернулась к тайнангинцу:

- В чем дело?

Но ответил не он - а Матиль, выглядывавшая из-за плеча (точнее, из-за пояса) Айю-Шуна:

- А правильно! А чего он?!

- Кто "он" и что "чего"? - кажется, начала злиться графинька.

- Этот мальчишка был в комнате господина Кайнора, - пояснил наконец тайнангинец. - Думаю, он собирался что-нибудь оттуда своровать.

Айю-Шун тряхнул конюха, тот неловко взмахнул руками и выронил чашу, которую до этого времени держал под курткой, зажимая локтем.

- Вот видите, госпожа!

- Вижу. - Чернявая подняла чашу и повертела ее в руках: это была недорогая безделица, изготовленная из кости, с резными фигурками по кругу и змеей-ручкой. Чаша принадлежала господину Туллэку, что тот и подтвердил приглушенным восклицанием.

- Простите его, госпожа! - вмешался хозяин "Единорожца", вороватый и наглый тип по имени Патур Плешивый. - Я сам накажу мерзавца, он у меня неделю будет спать только стоя, вот увидите!..

- Надеюсь, не увижу, - холодно прервала его чернявая. - В наши намерения не входит задерживаться здесь на неделю.