Владимир Аренев - Паломничество жонглера (фрагмент)

Но когда-то все было по-другому (рассказывал папа, а ты, молодой еще, мечтавший о славе, блеске, вздохах красавиц, с внимательным выражением на лице скучал возле отцовой кровати), когда-то культ Запретной Книги не был уделом худородных богачей и обедневших отпрысков древних знатных родов. Кстати, в те годы и слова "знать", "знатный" подразумевали совсем другое. Знатью именовали тех, кто был посвящен в тайну "Не-Бытия" - но не в сам факт существования еще одной Книги, а в то, что... (ты зевал, вежливо прикрывая рот рукой и стараясь не размыкать губ; много позже будешь мучаться: много ли тогда прозевал?! - и никогда не узнаешь ответа). По сути-то, сынок, и захребетные походы случились только потому, что многие из знати были запретниками. Иначе зачем бы лучшие, самые богатые дома Иншгурры и Трюньила отправляли своих отпрысков за Хребет, в чужие, враждебные земли? За славой? Не смеши меня, сынок! Кому нужна слава, обретенная посмертно? За деньгами? Участие в походе стоило недешево, чем больше у тебя было, тем больше ты терял; это мужичье, вооружившись дрекольем да подпоясавшись вервием, с громким "ура" шагало навстречу неизвестности: им не было, что терять. А нам было... и поэтому мы шагали тоже.

Слишком поздно мы поняли, сынок, что можем приходить в Тайнангин из года в год, из века в век, истощая свои сокровищницы, теряя под стенами их крепостей сотни и тысячи людей, - и так и останемся ни с чем, никогда не завоюем эти иссушенные солнцем и круто посоленные морем земли; и - что самое невыносимое, невообразимое для многих - Сатьякалу все равно. Они никогда не снизойдут и никогда бы не снизошли, и мы, выходит, зря... (ты снова зевал, капитан: разумеется, зря, ты и так это знал, тоже мне, великое откровение).

Отец горячился, понимая, что тебе тоже все равно. Махонький, сухонький, совсем не величественный, он ворочался на кровати, с которой не смел вставать, ибо так приказал лекарь, и тебе было жалко папу (поэтому ты слушал), а он пытался объяснить тебе то, что теперь ты понимаешь... только теперь. Мы верим лишь в то, сынок, что можем пощупать, - но это не вера. Еще мы верим в то, что сулит нам радости и блага в будущем, но от этой веры попахивает чернилами на расписке ростовщику. Наконец, мы верим в то, что грозит нам покаранием в случае неверия, - и это вера рабов под зависшим кнутом.

"Какой же ты хочешь веры, папа?" - спросил ты, чтобы не молчать.

Он не ответил, потянулся взглядом к фамильному гербу на стене, но только покачал головой и откинулся на подушки.

Заговорил о другом.

Пойми, сынок, если кнут не ударяет слишком долго, рабу начинает казаться, что так будет всегда. Но рано или поздно кнут бьет; потому что, если угодно, кнут и раб созданы друг для друга. (Ты вежливо зевал). То же и с Братством. Сейчас оно превратилось в сборище мистиков, в модную игру для молодежи: "Мы бунтуем против Церкви, ах, какие мы рисковые парни!" Что, зачем, о чем - вряд ли кто-то из них представляет. И тем более вряд ли кто-нибудь из них догадывается, что Церковь-то сама позволила им существовать, ей выгодно это. Один лишь факт причастности к чему-то тайному, что не для всех, дает возможность нынешним запретникам не задумываться, в чем именно состоит тайна... да много о чем не задумываться! А ведь в прежние времена Братство было собранием людей, небезразличных к судьбе своей страны, вообще этого мира.

"Папа, - сказал ты, - прости, но кого сейчас волнуют судьбы мира? Только рыцарей из баллад - да и то они в последнее время теряют популярность, эти баллады. Мне лично, папа, ближе точка зрения тех, кто заботится о собственной семье, о замке, о фамильных владениях".

Он пожал плечами и отпустил тебя, и только сказал напоследок: "Рано или поздно мир настигает человека - и тогда не спрячешься ни за семьей, ни в замке - нигде". Ты улыбнулся ему и ушел к славе, блеску, вздохам красавиц, - и теперь, когда все это у тебя есть, капитан, ты готов на обмен: все это на еще один такой разговор.

Не с кем меняться, капитан.

К`Дунель криво усмехнулся собственному отражению в пузатой ножке подсвечника. Аккуратно причесался костяным гребешком, потянулся за резной шкатулкой, лежавшей во внутреннем кармане. Привычным, жадным движением уложил щепоть порошка на тыльную сторону ладони, поднял руку - и замер вдруг от отвращения к самому себе. Золоченая поверхность подсвечника превратила Жокруа в пышнощекого уродца с махонькими поросячьими глазками, шеей-шестом и преогромным носом с пещерами ноздрей.

Змея язви этих исполнительных служанок, которые натирают подсвечники до зеркального блеска!