Ната Чернышева - Тропою снов

Юлеська между тем почти долез. Потянулся рукой… кончики пальцев даже до листьев не дотянулись. Камешки под ногой посыпались… но он удержался. Подтянулся, перецепился, нашел новую опору… Карниз там очень узкий, на одних носочках только стоять… да как он осмелился еще! Ой, дура-ак! Ну, пусть только назад вернется! Пусть только слезет оттуда… я ему задам! Ох, и задам же я ему! Чтоб знал другой раз, дурень, умом обиженный… чтобы знал… Пусть только спустится оттуда живым!

Юлеська подтянулся, обхватил пальцами тонкий стебелек. Правильно, зачем весь куст выдирать, пусть растет людям на радость. Одной стрелки вполне достаточно. И тут из-под ног у Юлеськи посыпались камешки, он нелепо взмахнул руками и полетел вниз, вниз, вниз, прямо в жадно распахнутый зев подземного русла…

Я завизжала, бросаясь к обрыву.

Трясет Юлеську будь здоров, едва зубы не вылетают. И неудивительно, после ледяной — впору ей льдом замерзать! — водички. Снимаю с него промокшую одежду, сам он в себя вернуться никак не может, он все еще там, в падении, в полете к вечному безвременью Междумирья. Лицо белое, глаза дурные. Скидываю свой плащ, заворачиваю в него друга. Мне плащ великоват, ему тесным оказался. Зато сухой и теплый. Хоть как-то да обогреет…

Много чего на язык просится. Такого, что лучше бы его и не произносить вовсе… Силы ни капли, всё, выложилась я до самого предела. Вчерашние артефакты Верховного против нынешнего детской забавой показались. Тогда мне аль-нданн помогал, а тут самой пришлось тянуть глупого из пропасти. И трясет меня теперь не хуже Юлеськи. С той только разницей, что в воде ледяной я не тонула.

Сидим какое-то время, в себя приходим. У Юлеськи губы прыгают, пытается что-то сказать, а не выходит. Герой.

Он тянет ко мне руку, с трудом разжимает сведенные судорогой пальцы. В руке у него сорванный колокольчик. Надо же, не выронил!

— Тебе хотел… для тебя, — голос сиплый, язык заплетается. — Тебе отдать… в-возьми, он твой…

Смотрит на меня с отчаянной, жадной надеждой, в глазах слезы. Можно подумать, между нами что-то изменится, если я возьму этот несчастный цветок! А достоило бы его выбросить, пусть пропадает он пропадом. И добавить еще насмешку, злое слово, чтобы женишок мой незадачливый надолго обиделся и хотя бы из-за обиды перестал передо мною куражиться. Уж лучше обида и ненависть, чем вот такая болезненная привязанность. Злое дело, безответная любовь! Сплошное мучение для обоих. Насмешка ядовитая тут хорошим лекарством послужить способна, хотя бы на время.

Я, конечно, бревно бесчувственное, с пустотой в душе. Но уж не настолько. Беру цветок, бережно расправляю на ладони. Зеркальца на лепестках начали уже мутнеть, теряя свой природный блеск. Скоро они совсем засохнут. Сорванные зеркальники долго не живут…

— Смотри, с-семена, — говорит Юлеська, стуча зубами. — Н-не даром лазил… в гор-горшок посадишь… в-вырастить п-попытаешься. Я там и ж-желтые еще в-видел… хочешь, достану? Для тебя…

Храбрится вовсю, а у самого зуб на зуб не попадает, глаза запавшие, испуг с лица еще не спал.

— Молчи, — говорю ему свирепо. — Молчи… герой. Чтоб тебя, дурака…

Встаю, собираю мокрую одежду. Юлеська сам встать не может, ноги подкашиваются. Неудивительно. Он, пока вниз летел, успел уже тридцать три раза с жизнью проститься. Герой. А туда же — "я тебе еще и желтые зеркальники достану". Достанет он там, как же. Второй раз мне его уже не вытянуть. Где он их хоть углядел-то? Внимательно осматриваю скалу. И впрямь, растут там и желтые. Мелковатые, и вид у них куцый, — черви их обточили, что ли? — но растут ведь! Только совсем уж в немыслимом месте, на высоте, за отвесным участком. Туда не за цветами, туда за смертью своей только и лазить.

— Не вздумай, — говорю Юлеське. — Не вздумай, дурень. Другой раз спасать не стану, так и знай!

Молчит, упрямец. Так он и послушался. Насквозь вижу: назло, наоборот все сделает. Да еще в одиночку полезет, чтобы славы побольше было… если голову сохранит, конечно.

— Юлеся, — беру его за руки, смотрю в глаза, — поклянись! Поклянись, что не полезешь на скалу больше.

— Не бойся, — говорит он наконец, взгляд отводя. — Не полезу я.

— Нет уж, клянись! Жизнью своей клянись, что дурить больше не станешь!

— Клянусь… — прошептал он, — клянусь жизнью, что на скалу больше не полезу. Довольна?

Киваю. Юлеська серьезно к клятвам относится, так что можно вздохнуть спокойно.

— Да ты замерзла совсем! Руки у тебя ледяные… В-возьми… — он пытается вернуть мне плащ, — бери, замерзнешь ведь…