Ната Чернышева - Тропою снов

Молчу. Если бы я сама знала — как! Если уж Кемма этого понять не может, то я не пойму и подавно…

Я лежала в постели и слушала тихий шепот дождя в саду. Ветра не было, за окном стояла тишина. Только дождь все шептал и шептал свою сагу, неразборчиво, не надеясь, что его поймут.

Дом пуст и тих, я в нем одна живу. Мои помощники приходят в мастерскую днем. У них свои семьи, свои дома… А у меня нет никого. И даже дом этот принадлежал не моему отцу, а его старшему брату, дорей-мастеру Норку. Норк был первым оружейником Накеормая, кто же не знал об этом? И вот теперь его не стало.

…Не мог он убить свою жену, тем более из ревности. Не было там никакой ревности, что я, не видела? Но почему, почему Верховный так легко поверил? Неужели Силы не хватило разобраться детально? Не понимаю.

Не могу понять.

За окном — дождь. А холодно должно быть там, за окном. Неуютно, холодно. И дождь все сыплется и сыплется с затянутого в тучи неба…

…Почему-то мне казалось, что Верховный аль-нданн так и остался где-то там, в этой промозглой неуютности. Бродит один, промокший до нитки и глубоко несчастный. Уверена, он не стал бы защищаться от непогоды даже с помощью зонтика, не говоря уже о магии. Ему нужен был зачем-то этот дождь, и одиночество, и постылая тоска, которую не удержишь в теплых стенах дома… н-да… и птички нужны были тоже. Однажды я видела, как аль-нданн Баирну пускал иллюзорные кораблики на потеху городской детворе. И помнила, что потом с ним сталось после этого, дней десять спустя. В Междумирье едва не сгинул, на радость магам Черностепья. А какая нелегкая его туда понесла, про то только он сам и знает.

Я не выдержала. Выбралась из постели, оделась. Прошла в прихожую, дернула с крючка свой плащ…

Ночной город был великолепен. Стены домов, сложенные из белого камня, сияли, давая мягкий ровный свет, достаточный для того, чтобы отпала нужда в ночных фонарях. Прохожих не было: погода и поздний час разогнали всех по домам.

На пляже не было никого. Хотя дождь и утих, но начал подниматься ветер. Было холодно, неуютно и, чего там, страшновато. Не люблю темноту. Ох, как не хотелось мне спускаться к озеру! При дневном свете озеро восхищало своим великолепием, но сейчас, в ночи, оно казалось живым, проснувшимся от многовековой спячки исполином, чей покой тревожить по пустякам не стоило. Вода, казалось, светилась собственным неярким светом, и, хотя в ней исправно отражался город, сады, низкое небо, сияющий силуэт Храма, что-то подсказывало — отражение только иллюзия. Озеро только притворяется озером, а на самом деле это вовсе и не озеро даже!

Глупое, детское ощущение, и умом я понимала, что боюсь напрасно. Но поди прикажи своему страху убраться, если нет уверенности в собственных силах. Недалеко отойдет, а потом с новой силой вернется. А еще… а еще восторженно-сладко было испытывать настоящее чувство, ведь такие чувства очень редко посещали меня!

А потом я увидела Верховного аль-нданна. Он и впрямь шел вдоль озера, невозмутимый, как обычно. Как я раньше-то его не углядела, эту ауру, полную сверкающей Силы, не заметить мог разве только младенец. А впрочем, Верховный умел при желании оставаться незаметным.

Хоть птичек иллюзорных при нем уже не было!

Я подошла, прятаться смысла не было. Он посмотрел на меня, усмехнулся. Ничего не сказал, как всегда. Повел рукой и из рукава вырвался вдруг сгусток слепящего Света. Мгновение — и он обернулся яркой, немыслимо красивой птицей, с широкими радужными крыльями, с длинным пестрым хвостом, с пылающим хохолком на голове. Птица взмахнула полупрозрачными крыльями и отправилась в изящный полет над озером. Но я за ней почти не следила. Я смотрела в лицо своему учителю и за маской привычной невозмутимости видела боль.

Никакой это не старческий маразм! Это — боль. Боль, выдержать которую невозможно. Даже ему. Отсюда и птички эти, кораблики, ночные прогулки у озера и прочие странности. Хотя бы так отвлечься, чтобы окончательно не рехнуться от боли…

Я вдруг поняла, что мешаю ему. Как Юлеська мне утром мешал, отвлекал своим присутствием, так и я мешаю Верховному аль-нданну размышлять. Что он там задумал, и почему это вызывало у него такую хандру — не мое, в общем-то, дело. Мне не хотелось быть докучливой обузой. Но и уйти — вот так просто, развернуться и уйти, я не могла тоже. Как-то нехорошо получится.

Не по-человечески.

Птица все летела над озером, уменьшаясь в размерах. Где-то там, за доступным зрению пределом, она исчезнет, вернув миру Силу, затраченную на ее создание. Ну а пока она летела, красиво изгибая свое прозрачное тельце…