Юлия Иванова - Дремучие двери (Том 1)

* * *

В начале лета следующего года, когда она опять блаженствовала, бегая трусцой по ильичёвским холмам и лесам, Денис с Антоном снимали натуру в Прибалтике, свекровь лежала в больнице, а Филипп, вместо того, чтобы пойти вразнос в пустой квартире, неожиданно увлёкся радиотехникой и стал прилично зарабатывать, превратив свою комнату в мастерскую. Наступил день, когда Яна привезла свекровь домой из больницы, и та, вручив ей запечатанный конверт с надписью: "Передать в "Правду" или "Известия", сказала, что это одна старая большевичка из соседней палаты, узнав, что свекровь имеет родственные связи со знаменитым детективным дуэтом, сунула ей конверт в коридоре, чтобы Яна или Денис передали конверт по назначению. Что за бред - я ей что, курьер? Что там такое? Свекровь не знала "Она сказала, что лишь исполнила просьбу больной женщины, а теперь уж пусть Яна поступает, как хочет". Какая-нибудь шиза, а мне потом расхлёбывать, - Яна решительно вскрыла конверт. Авторша жаловалась в самую что ни на есть центральную прессу, что в такой-то больнице персонал в лице медсестры Варвары Степановны Златовой вместо того, чтобы лечить больных передовыми научными методами, сбивает их с толку всякой святой водой, маслами, молитвами и прочим колдовством, чем наносит непоправимый вред их здоровью. А на днях и вовсе сообщила, что к желающим под видом родственника может прийти священник. И вообще ведёт религиозную пропаганду в том смысле, что Бог есть. Больная - коммунистка и ветеранка, просила вышестоящие инстанции навести в больнице порядок, оградив пациентов от тёмных невежественных сил и сектантов. Яна хотела сразу же порвать письмо, но тут ей пришло в голову, что ведь стервозная бабка напишет снова, - в больнице делать нечего, пиши да пиши себе, - и какое-нибудь очередное письмецо найдёт своего дурака. И тогда Варваре Степановне не поздоровится. Узнав по телефону, когда дежурит Златова, Яна поехала в больницу. Варвара Степановна показалась поначалу типичной "Марией". Была у Дениса такая классификация женских типов, загадочная для непосвященных, но в которой все работающие с Денисом прекрасно ориентировались. По возрасту, степени интеллектуальности, комплекции, сексуальности, социальной среде и характеру женщины у него делились на 12 категорий: Марья, Мария Петровна, Мария, Мэри, Маня, Маша, Машенька, Маруся, Муся и Мурка. Если он говорил, что для съёмок нужны две Марьи, Маня и пять Маш, это означало двух бабок, простую женщину /Манья - из деревни, Маня - из города/, а пять Мань девушки-студентки. "Мария" означало суховато-замкнутую тургеневскую молодую женщину, распростившуюся с иллюзиями, ну и так далее. Стройная, закованная в снежно-белый халат и шапочку, без тени косметики, тугая коса скручена на затылке, молниеносно-цепкий, как бросок лассо, взгляд, не оставляющий никаких сомнений, что эта "коня на скаку остановит". Варвара Степановна мгновенно пробежала глазами "телегу". - Так вы из газеты? - Что вы, не бойтесь, - Яна вкратце рассказала, как к ней попала "телега", - А пишу я, в основном, для телевидения. Телесериал "По чёрному следу"... Смотрели? - Мы его выкинули, телевизор. Ничего такого, просто сгорел, и выкинули. Спаси вас Господь, не знаю, как вас... - Иоанна. - Тогда я Варя. Присядьте вон там, я скоро освобожусь, чайку попьём. Варенье есть домашнее... Только халат наденьте, как следует, у нас тут строго. Яна видела из-за ширмы, как она ловко орудует шприцем, бинтами-тампонами, колдуя над распростёртыми на кушетке жёлто-восковыми телами - шли, в основном, старики, видимо, заслуженные. И препротивные - скандалили, хныкали, ворчали, требовали кто отменить уколы, кто назначить, кто снотворное, кто свежие журналы. - Ну и терпение у вас! - Погодите, вот будете в их возрасте... Знаете, когда всё болит? Вот и капризничают. Больные - что дети. Больно, плохо, страшно, непонятно почему и за что... Вот и надо чью-то руку подержать. Вы ведь болели наверное, помните? Нет, новая её знакомая была не совсем "Марией", скорее, "Машей", а может, даже "Машенькой". Сколько ей? Тридцать? Тридцать пять, двадцать восемь? Яна всё больше чувствовала с ней какую-то странную связь. Ей бы давно встать и ехать по делам, которых, как всегда, пропасть, а она сидит, как приклеенная в этой богадельне. Потом они пили чай в подсобке, среди сеток с больничным бельём, склада уток и клистиров. - Не бойтесь, никакая я не сектантка, упаси Боже, я православная, с сектантами нас даже чай не благословляют пить. - Со мной можно, - улыбнулась Яна, протягивая пустую чашку, - я тоже не сектантка. Какое изумительное варенье! - С вишнёвым листом. Вы... да, вы православная. Крестили в детстве старорежимная бабуля или тётя, скорее, суеверная, чем верующая, но и то слава Богу. С тех пор в храме вы, скорее всего, ни разу не были. Может, не хотите неприятностей, если в партии, или считаете, что это место для тёмных фанатичных старух, а вера должна быть в душе... Яна улыбалась и согласно кивала. Ей было Интересно, куда Варя клонит. - И душа ваша знает, что Бог есть. Вы Его вспоминаете, когда что-то случается, кричите: "Помоги!"... А потом даже забываете поблагодарить. И опять не верите в Его к вам любовь, а Евангелие у вас если и есть, то пылится на полке. Так ведь? Абсолютная идея. Высший разум, бесстрастный компьютер, который глотает наши жизни, как этот... на картине... Ну, который пожирает своих детей. Тут мне один говорит: "Проглатывает Бог нас с нашим жизненным опытом и совершенствуется". Из академии наук больной. А зачем, говорю, вашему богу совершенствоваться, если он - абсолютная идея? Если к нему не прибавить, не убавить? Молчит. Лучше б Евангелие прочёл... Вот вы тоже не читали. В лучшем случае пролистали разок, и в сторону. А его надо каждый день читать. Вы не обижайтесь, вокруг все такие, не вы одна. Мы все смертельно больны, но никто об этом не желает слышать. Вы уж простите... - Да нет, всё правильно. - Опять накинулась, а это нельзя. Батюшка говорит, это от гордости. Ты, говорит, Варвара, самого Господа хочешь обойти. У каждого к Нему своя дорога, не гони лошадей... Записанные в Книгу Жизни обязательно придут, услышат, не гони... Вот не слушаюсь, дура я... Она достала из кармана старухино письмо, разгладила на столе и вдруг расплакалась. - Варенька, да вы что, из-за какой-то поганой старухи, - начала было Яна, но Маша-Машенька-Мария неожиданно принялась убеждать, что старуха эта чуть ли не святая, что в войну она вытащила из боя сотни раненых, у неё самой несколько тяжёлых ранений, живого места нет, и двоих сирот воспитала, которые в ней души не чают, приходили почти каждый день, "Мамочка да мамочка". И от квартиры она отказалась в чью-то пользу... Мария. Мария Петровна?.. С именами зашкалило. Яне становилось всё интереснее. - Что ж эта святая стукачка вас-то решила погубить? Глаза у Вари мгновенно высохли. Она сказала, что всё, ей некогда, к сожалению, и вообще дальнейший разговор не имеет смысла, потому что дальше Яна всё равно не поймёт, потому что дальше этот самый невидимый барьер, когда глаза не видят, а уши не слышат. Потому что дальше надо особое восприятие мира, а Яна, если даже и верит в Бога, то силы тьмы для нее так, пустой звук. - Может, вы и правы, но я очень хочу понять. Я попытаюсь, объясните... - Ну хорошо. Вы знаете, что такое духовная брань? Брань - это "война", Вся наша жизнь - непрерывная духовная война. За души. С Богом ты или с дьяволом. Не знаю, верил ли Достоевский в дьявола, он тоже пишет, что сердца - поле битвы. А у нас здесь, в больнице - последняя черта, передовая, понимаете? Жизнь или смерть. Здесь все силы ада восстают, только б не пустить душу к Богу. Тут великая осторожность нужна. Бесконечно пожалеть и помочь. С любовью, смирением... Это я виновата поспешила со священником. А силы у меня слабые, и молитва слабая... Вот тьма и взяла верх, и погибло всё... Опять слезы. - Бросьте, Варенька, хотите, я сама с ней поговорю? Я тоже знаю, как с ними надо, журналисткой работала. Спасибо, мол, за сигнал, примем меры... Удивлённый взгляд. - Так ведь умерла она. Сегодня ночью. Я думала, вы знаете... Яна опять села. - О, Господи! Значит, вы хотели ей позвать перед смертью священника... - Игорь Львович сказал: ждите, скоро конец. И сама она знала. Она попросила сказать ей правду. - Постойте, значит, она перед смертью пишет на вас жалобу и умирает без покаяния? Бред какой-то. Жалобу, что вы хотели ей помочь спасти Душу? Ну пусть она в это не верит - жаловаться-то на что? Ну пусть придет священник на всякий случай, а вдруг что-то там есть? Ну пусть один шанс из миллиона - хуже-то не будет! Дальше-то всё, шлюсс. Так она эту свою яму с червями защищает, пишет жалобу. На смертном одре! Это уже никакой не атеизм, это антивера какая-то... Безумие! - Ну вот вы и поняли, что такое духовная брань. Это когда вопят: "Нет вечной жизни, нет Бога, нет Царства Небесного, есть только вечная смерть, гроб и черви, и ради того, чтоб они нас сожрали вместе с душой нашей, мы отвергаем и Царствие, и бессмертие, и замысел Бога о человеке, и пишем жалобы. Ведь не просто не верим, а отвергаем!" - Ну и хрен с ней, земля ей пухом! - Эх вы, а говорили "пойму"... "Бред, мол, безумие",.. Что же вы её не жалеете, если она в их власти, если не в себе она? Не в себе, а с ними! Ведь если вы верите в Свет, надо признать и тьму, ведь не может Бог творить все эти ужасы. Думать, что Бог виноват в зле - хула на Бога! Они есть, и мы добровольно пляшем под их дудку. Нам вместе надо быть, добрыми, жалеть друг друга. А мы даже мёртвых пинаем... - Ладно, Варенька, письмо-то никуда не попало, всё хорошо... - Чего хорошего, если оно ей теперь в осуждение? Я её спровоцировала, ввела в грех богоборчества... Моя вина, Господи... Эй, Хохлова, что у тебя в палате под койками творится, а? Задницу отъела, лень нагнуться. Что "вытирала" - ты нагнись, нос-то сунь! Последние слова относились к заглянувшей в подсобку нянечке. Яне пришлось себе признаться, что образ Вари с постоянно меняющимся имиджем то восторженно-романтической немолодой девы, то смиренной богомолки, то по-бабьи жалостливой сиделки, то грубовато-деловой медички становился всё более расплывчатым и всё менее соответствующим её и без того смутному представлению о верующих. И всё более интригующим. - Но, Варя... Если она, как вы сказали, такая уж хорошая, а Господь милостив - разве Он не простит? - Многое нам, конечно, неведомо, предстоит ещё Суд. Но зачем нам дана жизнь, если не для выбора между Богом и дьяволом? Если ты добровольно не хочешь служить в армии Света, или, ещё хуже, служишь тьме и так, во тьме, твое время кончилось - как может Господь насильно забрать тебя в Свет? Это было бы против твоей воли, разве не так? А нам дарована свобода. Бог не может отнять у нас свободу. - Вот что, давай сожжём это проклятое письмо, - предложила Яна, - Вместе с конвертом. Нет его и никогда не было, а? Это рукописи не горят. А жалобам - туда и дорога. Мысль эта неожиданно Варе понравилась. Чиркнув спичкой, она перекрестилась. - Господи, сотри мой грех и невольный грех чада Твоей новопреставленной перед Тобой. Моя вина. Господи, вычеркни эти слова из Книги Твоей. Ты ведь всё можешь. Господи. Измени время, чтоб ничего не было, никакого письма... И ты проси! - приказала она Яне, - Креститься-то хоть умеешь? Яна перекрестилась. На блюде с кроваво-красными остатками варенья, корчась, погибало скомканное письмо покойницы. По ставшему вдруг иконописным Вариному лицу метались отблески пламени, и Яна вдруг явственно ощутила, что сейчас, в этой полутёмной подсобке, среди бельевых тюков и больничных "уток", действительно происходит нечто таинственно-непостижимое, связавшее вдруг её, Варю и чокнутую эту большевичку, брезгливая неприязнь к которой сменилась забытой щемяще-блаженной болью. Болью где-то на самом дне души, где хранилась лишь память о Гане, о детстве, первом крике Филиппа, да ещё двух-трёх прекрасных мгновениях, когда останавливалось время... Уж не колдунья ли она, эта Варя? "Маша-Машенька-Мария"... Всё в Яне замерло, задрожало от детски-явственного предвкушения чуда. Близкого, "при дверях". - Я вас задержала, наверное? Хотите, домой отвезу? - Спасибо, Яна, я на дачу. - И мне на дачу. У вас где? Жаль, совсем в другую сторону. Тогда до вокзала, ладно? Так хорошо, что мы познакомились... Варя сдалась. - Ладно, тогда подождите в коридоре, я из холодильника черешню возьму, ребятам купила. У меня их как-никак трое. - Ото! Сколько же вам? - Тридцать четыре, - ответила она без всякого кокетства, - Халат давайте. В углублении, делящим коридор на два крыла, так что получался небольшой холл, стоял цветной телевизор, столик со стопкой газет и журналов. Двое больных в пижамах играли в шахматы. Чудо висело на стене между традиционными репродукциями Васнецовской "Алёнушки" и Левитановской "Золотой Осени". Небольшой этюд, почему-то сразу приковавший взгляд Яны, хотя лишь подойдя вплотную, она разглядела в правом углу знакомое Ганино "ДИ". Сердце кувыркнулось. "Ди-и, Ди-и", - серебряно зазвенел в ушах колокольчик чуда. Картина Гани?! Даже не картина - фрагмент. Мёртвое бледно-восковое лицо в таком же бледном ореоле подушки и чья-то коснувшаяся лица рука удивительно передано её движение - рука едва коснулась, она протянута откуда-то из светлой глубины картины, она будто выткана из этой разгорающейся светлости, и вместе с тем это обычная рука, видны жилки, вены, но оттого места, между сомкнутым глазом и сомкнутым ртом, где пальцы коснулись лица, начинается жизнь, движение жизни. Едва уловимая наливающаяся розовость щеки, жизнь бежит от кончиков пальцев к уголку мёртвого глаза, ресницы вот-вот дрогнут, мёртвого рта - уголок ещё неживой, но уже и не мёртвый, а дальше - мёртвая белизна другой щеки, лба, подушки, переходящая в густеющую тьму вечной смерти. Эта неуловимая грань, таинственный порог - вечная ганина тема. Только прежде из ганиных картин уходила жизнь. Здесь - уходила смерть. - Вот, повесила, иконы-то не разрешают, - услыхала Яна за спиной тихий Варин голос, - Пошли, я готова. "Воскрешение дочери Иаира", евангельский сюжет. Вроде как картина, не икона, а мы её освятили. И больным помогает удивительно. Некоторые даже тайком на неё крестятся и прикладываются. - Варенька, откуда это у вас? - спросила Яна, чувствуя, что ей лучше не оборачиваться. Всякие обычные объяснения вроде "Я знаю Дарёнова" или "Дарёнов - мой друг" были в отношении Гани совершенно невозможны, Дарёнов... он... Это что, у вас "оттуда"?.. Варя, как ни странно, тоже ответила, что всё расскажет в машине, потому что есть шанс успеть на электричку, а потом - большой перерыв, следующая лишь через сорок минут. В машине Варя сообщила, что Дарёнов уже почти полгода как вернулся /Яна подумала, что Регина, конечно, знала, но она, Яна, почти не бывает теперь ни на Мосфильме, ни в Домах этих, ни на вечеринках/, что он учится в Духовной Академии в Загорске, но живопись не бросил, сейчас пишет серию на Евангельские сюжеты. Квартиры у него своей пока нет, часть картин хранится у них в доме /Дарёнов с её мужем познакомились заграницей и теперь дружат/. "Воскрешение" Ганя разрешил повесить в больнице, и ничего, сошло. Но чтоб она, Яна, о Дарёновских картинах никому ни гу-гу /Сама знаешь, религиозная тематика, за ним и так наверняка следят/. И вообще Дарёнов никому специально не сообщил о своём приезде, ведёт крайне замкнутую жизнь /Варя сказала "почти в затворе"/ что для готовящегося стать священником вполне естественно. Ганя, с которым она простилась навсегда - здесь... В это невозможно было поверить. Не тот Ганя на дне души, некий символ, обозначение того невозможного состояния, которое зовётся счастьем, который был всегда с ней, а Ганя материализовавшийся, до которого можно дотронуться, услышать голос, изменившийся, постаревший, как и она, но от этого не переставший быть Ганей. Священник ли, пастух, космонавт, нищий, живой или мёртвый - он всё равно Ганя, он есть и будет. Пока она есть - он с ней, и это главное. И если им лучше не видеться, значит, оно действительно лучше. Так благоразумно думала Яна, а Варе она просто сказала, что если Дарёнов захочет её увидеть, пусть даст знать через неё, Варю. Они подъехали к вокзалу, до электрички оставалось десять минут, а Варя всё медлила выходить. Потом сказала, что у Дарёнова, возможно, будут каникулы, они с мужем пригласили его пожить и поработать у них на даче и, если он скажет "добро" на встречу сЯной, Варя даст ей знать заказным на Ильичёвскую почту до востребования. - Если Бог даст, ничего не случится... - Вы уж. Варя, осторожней на своей "линии фронта". Небось, не раз вызывали, предупреждали? - На войне, как на войне. - Еще хорошо, что письмо ко мне попало. - Так оно для тебя и писалось, - неожиданно сказала Варя, - Неужели не поняла до сих пор?..