Светлана Ягупова - Ладушкин и Кронос

- А ну, брысь отсюда, - цыкнул на него Соркин, и мальчишка исчез в соседней комнате.

- Забавный малыш. - Ладушкин вдруг вспомнил, что обещал Галисветову книгу о Че Геваре.

- Между прочим, этот малыш прав. - Соркин серьезно взглянул на Ладушкина.

- То есть? - не понял он.

- Насчет времянки. - Веня усмехнулся. - Они там, видите ли, волну нагоняют, беспокоятся о часовых механизмах. Зато здесь... - Он снизил голос. - Учти. ГрАНЯ об этом пока не знает... Идем.

Времянка стояла в углу квадратного уютного дворика с раскидистой грушей в центре. Обычный сарай из побеленного ракушечника. Ладушкин уже приготовился к очередной шутке Соркина, когда тот с неожиданно каменным лицом подвел его к времянке, но отворил не дверь, а крохотную деревянную ставенку в стене.

- Смотри!

Ладушкин прильнул к окошку и замер. За спиной его мягко светило осеннее солнце, в то время как перед глазами - и это было невероятно! - стояла бесконечная звездная ночь. Она хлынула на него из крошечного отверстия, притянула, вобрала в себя, впитала, и невозможно было оторваться от этого удивительного зрелища.

- Что за кинематограф! - наконец выдавил он, отваливаясь от окошка.

Веня мрачно смотрел на него.

- Не узнаешь?

- Ночь, звезды... Да что это?

- Звезды... - передразнил Соркин. - Это-же его глаза!

- Чьи?

- Кроноса.

- Я, конечно, отдаю должное твоему юмору и изобретательности, - сказал Ладушкин, слегка запинаясь, - но объясни по-человечески, что здесь происходит?

- А то! - вдруг вскричал Веня, и лицо его покрылось пятнами. - То самое! Когда смотрю в окошко, то есть прямо в глаза-звезды, начинаю думать. О жизни и смерти. О поэзии и любви. Я, инженер, превращаюсь в философа. Тебя устраивает быть прозаико-слесарем? Ну и будь! Но ведь это что-то половинчатое - инженеро-философ!

- Галисветов сказал, что скоро все будут творческими личностями.

- А мне плевать на это, пока там сторожит он, - кивнул Соркин на времянку и вытер пот со лба.

Ладушкин обернулся, будто кто-то позвал его. Деревянная ставенка приковывала взгляд. От волнения пересохло во рту.

- Из меня лезут стихи, - растерянно сказал он и дрогнувшим голосом продекламировал:

В утонченной злобе и коварстве,

Разрушая лица и мосты,

Смотришь, как в твоем мгновенном царстве

Мы растим духовные цветы.

Верим: не усохнут, не завянут,

Под косой твоей не упадут,

Злобный Кронос! Берегись, восстанут

Твои дети - и тебя сожрут!

- По-моему, неплохо, - оценил Веня. - Но концовку измени. Лучше не сожрут, а поймут. "И тебя поймут!"

Он сидел над коленкоровым блокнотом, записывая свои неожиданные стихи, когда раздался телефонный звонок.

- Привет, это я, Галисветов. У тебя есть что-нибудь почитать о кометах?

- Нет, но достану. Как дела?

- По литературе опять схватил "банан". Мама собирается нанять репетитора.

- Спроси у мамы, что она будет делать с тобой после десятого класса, когда тебе исполнится двенадцать.

- Поступлю в университет. Со мной уже беседовал профессор.

- Вот как. Поздравляю. А что Егоров, уже не лупит тебя?

- Нет. Я научился давать сдачи.

- Мда... Твой темный отец в твоем возрасте хорошо гонял мяч. Должен сказать тебе, это прекрасное занятие!

- Юлия Петровна допытывалась, откуда ты знаешь меня.

- И что ты сказал?

- Правду.

- А она?

- Очень удивилась и спросила, в кого я такой уродился.

- А ты?

- Я ответил, что, наверное, в дядю Максима.

- Это как понимать?

- У нас с дядей Максимом одинаковая мечта: поехать в Африку учить безграмотных и кормить голодных. Жаль, что он скоро женится и уезжает.

- Приятное известие. Ну ладно, будь здоров, я тут спешу кое-что доделать.

Он дописал в коленкоровый блокнот стихи и стал приводить в порядок результаты опроса соседей и знакомых по поводу их представлений о времени.

- Год у меня похож на шляпу, - сказала старуха Курилова. - То снимаешь ее, когда жарко, то надеваешь. По-другому объяснить не могу.

Для Галисветова и второклассника Петрухина дни недели представали в образе школьного дневника. У многих людей среднего возраста зима занимала всю левую часть воображаемого круга, а весна, лето и осень размещались справа. Интересное признание сделала второкурсница Олька: волнующие события измерялись ею частотой пульса, то есть биением собственного сердца. А вот Соркин видел время в виде растущего вверх конуса, основание которого - ушедшая в прошлое, но все же сидящая в нас цикличность, а сходящаяся в одной точке надстройка над ним - получаемая информация, которая в сказочном далеке, когда будет возможность приблизиться к истине, сведется на нет. Эта точка на колпачке конуса - вечность, где время останавливается, застывает. Ладушкин выразил беспокойство - уж не конец ли это всему? Но Веня загадочно ответил, что это - существование сразу в трех временах, а следовательно, не смерть, а бессмертие.