Сергей Яковлев - Письмо из Солигалича в Оксфорд

Я полежал еще немного, собирая силы, чтобы встать и выглянуть в окно. И тут среди хрипа различил несколько бессвязных слов. Затем хлопнула дверь, и голос старухи возле поленницы принялся увещевать:

Пойдем, Леша, пойдем! Пойдем, я тебя спать уложу.

В ту ночь мне удалось быстро уснуть, но подобные истории стали повторяться все чаще: напившись, внук вылезал теплыми ночами во двор и визжал на всю округу.

Много быва в те дни на огороде, я сделал еще несколько неприятных для себя открытий. Грядки мои и соседские сходились почти вплотную. Межой между участками служила борозда, несколько более широкая, чем внутренние борозды. Однажды утром я заметил, что граница исчезла: борозда оказалась доверху засыпана мягкой землей. Ближняя к меже грядка соседей была вскопана. Старуха как раз копошилась на своем участке. Я подошел к ней и, прокричав на ухо приветствие, попросил ее или внука убрать из борозды землю.

Знаю, милый, знаю, - прошамкала бабка, судорожно заправляя иссохшими руками волосы под платок.

После часа на два отлучился, а когда вернулся, борозда была уже вновь прорыта, но прошла теперь по моей некопаной грядке, отхватив полуметровую полосу земли!

В общем-то, я не слишком дорожил огородом: мне просто нечего было сажать на такой большой площади. Но земля в Солигаличе нежданно обрела для меня значение жизненного пространства, объекта для приложения творческих сил (я намеревался бесполезную часть огорода присоединить к моему будущему парку, разбить на ней верхний парк с беседкой возле акации и балюстрадой на краю обрыва), и столь бесцеремонное посягательство на нее, да еще со стороны ближайших соседей, меня сильно огорчило.

Скоро пришлось еще раз убедиться, что за старухой нужен глаз да глаз. Однажды, когда на огородах никого, кроме меня, не было, я отлучился на минуту в уборную, оставив на грядке свою единственную хорошую лопату. Что-то меня подтолкнуло глянуть в щель уборной, которой я уже однажды пользовался для наблюдений. К изумлению своему, я увидел, как старуха, с опаской поглядывая в сторону моей калитки, прошмыгнула на огород, схватила лопату и быстро заковыляла по бороздам к себе. Я выскочил и успел перехватить старуху уже у двери ее дома.

- Ох, милый, ничего не вижу, слепая стала, - жалобно пробормотала она, глядя на меня бесцветными слезящимися глазами. - Твоя разве лопата? Ну, бери, бери. Я думала, моя. Давеча у меня такая же лопата пропала.

Теперь, завидев меня в огороде, она нередко сама подходила и заводила бесконечные жалобные разговоры. Внук ее бил; он до последнего рубля отнимал и тут же пропивал ее пенсию, оставляя бабку неделями без куска хлеба; а однажды, крепко нализавшись, даже попытался ее изнасиловать.

- А я уж стара для этого дела! - заметила она мне с вызовом.

Горе и лукавство, реальность и вздорный вымысел так сплавились в ее бедной голове за долгую жизнь, что отделить одно от другого было невозможно. Вечерами я заставал ее и внука рядом, мирно отдыхающих на скамеечке перед воротами. Порой она сама искала для своего Леши водку, хаживала за этим и ко мне. Но всякий раз, когда она мне на него жаловалась, по ссохшимся, как у мумии, щекам ее текли настоящие живые слезы.

Огородные работы кончились, мой помощник заявился с бензопилой, и я закрутился в вихре новых дел. Щелястую уборную мы с плотником развалили за полчаса - без этого к дому было не подступиться, - но взамен требовалось срочно воздвигнуть где-то в стороне времянку. (Постоянный туалет, удобный и теплый, я собирался устроить в доме после ремонта.) Однако днем я не мог ни на шаг отойти от напарника: дело, за которое мы взялись, и для двоих-то было тяжеловато - его выполняли обычно три-четыре физически крепких и умелых работника. На все остальное у мен оставались вечер да ночь. Мой плотник, отработав восемь законных часов, всегда давал мне задание на завтра: к примеру, отвалить землю от стен дома в подвале (без света, согнувшись в три погибели). Я же про себя держал, что надо еще обшить досками временную уборную в углу двора и привесить к ней дверь, а для этого вначале снять петли со старой двери; затем я должен был успеть до закрытия магазинов сходить за хлебом и молоком, нарубить дров, истопить печь, сварить себе что-нибудь на ужин и на завтрашний день, выстирать носки и рабочую рубаху и перед сном еще ополоснуться в реке...

К тому времени я прожил в Солигаличе больше месяца, а в комнатах, где приходилось есть и спать, со дня приезда почти ничего не изменилось. Все так же бугрилась на потолке покрытая плесенью бумага. Все та же грубая доска приподнимала с одного боку ножки кровати. Нижнюю часть окон день и ночь закрывали пожелтевшие газеты - не мог же я думать о занавесках среди такого запустения? Возвращаясь сюда по вечерам после изнурительных работ во дворе, я порой уже досадовал на себя, что не послушался Ольги Степановны и не потратил неделю-другую на внутреннее убранство. Как было бы хорошо прилечь на широкую скамью или сесть за прочный стол, по которому не расплескиваются от малейшего толчка суп и чай! Почему я должен скользить по наклонному полу, скрипеть по ночам ломаными пружинами старой кровати, запинаться в чулане о стеклянные банки с огурцами пятилетней давности, подниматься на чердак по неудобной и опасной лестнице с выскакивающими из пазов ступенями (сколько бабушек угробилось раньше срока на таких лестницах!)... Почему мы должны так жить?!