Сергей Яковлев - Письмо из Солигалича в Оксфорд

- Ты хоть чем сейчас занимаешься-то? - спросил сосед, медля с ответом.

Сразу и не объяснить, - смутился я. - Вот уж закончу, тогда...

Ну как было признаться, что я рою во дворе углубление под булыжную мостовую и таскаю землю на огород, чтобы возвести там со временем мост?!

Тачка-то мне, понимаешь, самому нужна, - заключил он, отводя взгляд.

До этого он несколько дней к тележке не прикасался; не пользовался ею и после разговора, только переместил с глаз долой в cарай.

Когда углубление было готово, я заполнил его до самого верха чистым строительным песком и на этот дренаж стал укладывать один к одному мои красивые булыжники. Я старался подгонять их как по размеру и конфигурации, так и по цвету. Более темные и крупные располагал по краям дорожки, среднюю часть выкладывал камнями помельче и посветлее, а по самому центру бисером пустил ниточку белоснежной гальки. Теперь и ночью легко было различить тропу по светящимся в темноте камешкам. (В будущем мой сад предстояло ярко осветить разнообразными декоративными фонарями, но так далеко я пока не заглядывал.) На площадку перед крыльцом пошли плоские камни нежно-сиреневого цвета, а перед входной калиткой со стороны улицы я положил черный гранит почти правильной четырехугольной формы.

Все это я сделал наугад, не имея до той поры никакого опыта в подобных работах и ни с кем не советуясь. Меня порадовало, что камни сразу улеглись в песок плотно и не зыбили под ногами, но для окончательной проверки требовался дождик. Мне запомнился один нервный вечер в Оксфорде, когда я спешил под проливным дождем на семинар, где должен был выступать с докладом (и для того нарядился соответственно). По тротуару замусоренной Корнмаркет-стрит шла навстречу уборочная машина, вытесняя людей на проезжую часть. Из-под колес автомобилей летели брызги, раскрытые зонты загораживали путь. Заторопившись, чтобы ускользнуть от шипящего шинами автобуса, я прыгнул на тротуар позади уборочной машины, и вдруг массивная плита подо мной покачнулась и - раз! - до колен обдала грязным фонтаном мои тщательно отутюженные брюки.

- ...ать твою! - вырвалось у меня вслух. А про себ подумал: Да чем вы, так вашу и так, отличаетесь от нас, русских разгильдяев? Да чем ваш дерьмовый городишко лучше наших?..

Дорого бы я дал, чтобы снова оказаться в Оксфорде под тем дождем...

Через несколько дней, когда на Солигалич с первой майской грозой обрушился настоящий ливень, я с гордостью убедился, что могу теперь выйти из дома не замочив ног.

О, русским дороги эти старые чужие камни...

Когда-нибудь и мои любовно уложенные камни, думал я тогда, станут старыми, но будут потомкам не чужие. Как знать, может, с них-то и пойдет в этом захолустье отсчет нового времени, новой цивилизации, и мощеный двор мой будут показывать туристам, как показывают в Оксфорде тысячелетний каменный колодец?

В этой игре ума не было ни крупицы тщеславия, лишь страсть к иной жизни и надежда. Одинокие размышления и тяжелый физический труд успели к тому времени достаточно закалить мою душу. Я не держал в голове ничего суетного, ничего такого, что относилось бы к выяснению моего места среди других людей, к самоутверждению - будь то солигаличское или московское окружение. Зависти и следа не осталось. Я всецело отдавался теперь одной страсти и служил только одному Богу - красоте.

В Солигаличе я заново переосмысливал многое. Интересно было вспомнить, например, какое неординарное значение придавали в прошлом русские знатоки и ценители Европы красоте жилища. Чаадаев как-то советовал своей милой корреспондентке в одном из писем, навеки ее прославивших: Сделайте свой приют как можно более привлекательным, займитесь его красивым убранством, почему бы даже не вложить в это некоторую изысканность и нарядность?.. Одна из главных причин, замедляющих у нас прогресс, состоит в отсутствии всякого отражения искусства в нашей домашней жизни.

Мне очень хотелось вспомнить, что думал по этому поводу мой Достоевский (о, святая простота: мой Пушкин, мой Достоевский...), не говорил ли и он где-нибудь об украшении дома - но ничего, кроме кадок с лимонными и жасминными деревьями на террасе дачи Лебедева в Павловске, не вспомнил. Там эти кадки против настоящих павловских деревьев ничего не стоят. Однако, помню, получалось красиво! Когда все деревья были наконец свезены на дачу и расставлены, Лебедев несколько раз в тот день сбегал по ступенькам террасы на улицу и с улицы любовался на свое владение... Совсем как я! Да еще пришло на память мрачное рогожинское жилище на Гороховой. Имелс ли, однако, в сознании Достоевского желанный образ земного мира, идеал не бытия - просто быта? То ли я отупел от тяжелой физической работы, то ли Достоевский на самом деле не любил или не умел изображать интерьеры и пейзажи, не был, как сказали бы сейчас, дизайнером, но ни одного красивого ландшафта, ни одной светлой картины жизненного благоустройства я в сочинениях этого писателя, всю мою сознательную жизнь учившего меня боготворить красоту, не припомнил. В голове выстроился ряд когда-то сильно подействовавших на мое воображение страниц, но все оказывалось при ближайшем рассмотрении либо выражением восторга в коротких репликах (Смотри, какой день, смотри, как хорошо! говорит подросток Аркадий Долгорукий своей сестре Лизе), либо мельтешением отрывочных образов, опять-таки преимущественно голых номинаций (деревья, мушка в горячем солнечном луче), либо абстрактными рассуждениями типа: Архитектурные сочетания линий имеют, конечно, свою тайну...