Песах Амнуэль - Лишь разумные свободны

Я обернулся. Улыбка, возникшая на моем лице, была, несомненно, улыбкой идиота. Могло ли быть иначе? Рядом сидела обнаженная женщина. Она была совершенна. Точнее, она была совершенна ровно настолько, чтобы соответствовать моим представлениям о женской красоте. Черные волосы до плеч. Карие глаза. Ямочка на подбородке. Крепкая грудь, будто две церковные маковки.

— На, поешь, — повторила женщина и улыбнулась.

Из-за ствола дерева на мгновение появилась и тут же исчезла хитрая мордочка, и я сразу пришел в себя.

Модельный мир. Ситуация выбора в компьютерной игре, куда меня вовлекли против воли. Почему именно эта игра оказалась запечатанной и помещенной на дно блокированной памяти в виртуальной системе госпожи Ландовской, мне еще предстояло выяснить, хотя я был почти уверен в том, что к решению иоей проблемы именно эта ситуация отношения не имела. Но, не отреагировав должным образом на приглашение Евы, я, Адам, вряд ли мог сделать хотя бы один шаг — и даже мой личный код-допуск не смог бы помочь по той простой причине, что все, что могло быть этим кодом взломано, было уже взломано, и дальнейшее зависело не от мощности системы, а от моей личной сообразительности и понимания ситуации.

Я мог протянуть руку и взять яблоко из руки Евы, но мог и отказаться. Мог, к примеру, встать, обойти дерево, за которым ждал результата своего эксперимента Змей-искуситель, и прямо спросить у этого нахального пресмыкающегося, зачем ему нужен этот искус. Нет, «зачем» — это понятно. Нужно спросить, что произойдет, если я откажусь от яблока, поскольку вообще не ем фруктов.

Ева смотрела на меня требовательно и, в то же время, лукаво. Она не спрашивала, хочу ли я надкусить поганый плод. Она сказала «на, ешь» и ждала, что я исполню ее желание. По сути, выбор мой состоял вовсе не в том, чтобы съесть или не съесть яблоко и — совершить или не совершить грехопадение. Грехопадение уже было совершено, на кожуре ясно видны были следы Евиных зубов. От моего поступка ровно ничего не зависело. Я мог взять яблоко и съесть — и Творец прогнал бы нас с Евой из Рая за нарушение Его воли. Я мог ударить Еву по прекрасной руке, и яблоко покатилось бы в сочную зеленую траву, доставшись тем, кому и было изначально предназначено, — червям. Но Ева была бы все равно изгнана из Рая за нарушение Его воли, и мне ничего не оставалось бы, как последовать за ней. Точнее — пойти с высоко поднятой головой впереди своей половины. Потому что я отвечал за поступки Евы перед Творцом. Из моей сути была создана мне женщина. И именно мое, а не собствнное, невысказанное и даже непродуманное, желание Ева выполнила, сорвав плод.

Единственное, что я мог сделать сейчас во искупление греха, это — убить Еву. Хотя бы вон тем кривым поленом, которое валялось неподалеку, будто специально созданное для убийства и оставленное Творцом на видном месте. Я убил бы не Еву, не первую женщину. Я убил бы ту свою суть, которая изначально была греховной. Ту суть, которую Творец намеренно отделил от меня и немедленно поставил эксперимент, желая проверить, действительно ли я, Адам, первочеловек, лишился всего греховного, что было во мне. Действительно ли, удалив женское начало, Творец получил во мне самое совершенное свое создание.

Чтобы доказать свою верность Ему, я просто обязан был лишить Еву жизни. Уничтожить грех в самом его зародыше. Любое другое решение было половинчатым и потому решением проблемы считаться не могло. Оставив Еву жить, я, даже отобрав яблоко, даже ударив жену свою, даже прочитав ей дюжину проповедей о пользе воздержания, все равно стал бы соучастником греха, ибо сама суть греховности, выделенная из меня, — Ева, жена моя, — продолжала бы существовать, и не сегодня, так завтра нашла бы повод для новой провокации.

Ситуации выбора в действительности не существовало. Выбора не было — я обязан был убить.

Но убить я не мог.

Нет, не потому, что заповедь «не убий» тоже была Его указанием — прямым и точным. Заповедь эта стала нравственным императивом гораздо позднее, а сейчас, в Раю, отягощенном одним-единственным грехом, убийство не могло быть оценено Им как грех. По очень простой причине: убивая Еву, я не убил бы человека. Не убил бы женщину. Пока между нами еще не существовало никаких человеческих отношений (кроме единственного обращения «на, ешь!»), Ева была не женщиной еще, но лишь формой женщины. Содержание же, суть Евы, были моими. Тем, что Творец извлек из меня и что еще не успело измениться, живя собственной жизнью.