Антон Ленников - Выше неба [СИ]

Я заночевал в километре от вершины, мне было плохо, я мучительно кашлял, сплёвывая алые сгустки, тело сдавало. Спать уже не получалось, лишь изредка я проваливался в забытьё, полное чьих-то голосов и обрывков фраз и мыслей, которые я не мог разобрать. Из очередного такого провала меня выдернул треск ткани и свист выходящего воздуха. Палатка не выдержала холода и разошлась по швам. Я герметизировал костюм и как-то продержался до утра, кутаясь в обрывки пластика.

После нескольких попыток залатать дыры я бросил палатку и пошёл дальше. У меня оставалось времени только до захода солнца, потом я просто замёрзну. По дороге мне несколько раз попадались пустые кислородные баллоны, и каждая из таких находок словно подсказывала, что я на верном пути, ещё немного — и я выйду к вершине. Сухой лёд уступил место каменистой почве с древними, изъеденными временем валунами и потёками застывшей лавы. Больше всегда я боялся не дойти, это было бы таким предательством — не увидеть вершины. Я смотрел на Ингу, бесшумно идущую рядом, она говорила: «Ты дойдешь», и меня лишь немного беспокоило, что на ней нет гермошлема. Меня несколько раз вызывали по рации, скорее всего, это был Антон, но мне больше было нечего сказать ему. Я подумал, что если у меня будет немного времени, когда я дойду до верха, стоит Антону ответить. Не знаю, что я могу ему сказать, но ответить всё-таки стоит.

Я достиг вершины Олимпа незадолго до захода солнца, как раз когда поставил свой последний кислородный баллон. Мне оставалось жить часов восемь или того меньше. Энергия в калорифере тоже была почти на нуле. Но меня это уже почти не беспокоило. Я даже не заметил, как закончился подъём. Олимп — вулкан, у него нет вершины как таковой, есть огромный кратер три-четыре километра глубиной. Я смотрел в эту бездну прямо перед собой, а потом посмотрел в небо.

Солнце ещё не зашло, но небо уже было усыпано холодными звёздами. Где-то у горизонта горела яркая голубая искра планеты Земля со всеми её реками, озёрами, загаженными океанами и продажными политиками. Двадцать два километра слишком мало, чтобы коснуться этих холодных искр в небе, но всё-таки я протянул руку и сгрёб целую горсть. Маленькая искра в небе, в которой нашлось место маленькому счастью двух людей, которые не смогли это счастье уберечь. И нет в этом ничьей вины. Только неумолимое время, о котором нам иногда удаётся забыть.

Мне, в общем-то, не нужно было больше ничего делать, спуск вниз с остатками кислорода был ещё большим безумием, чем мой отчаянный подъём. Наверное, в этом есть что-то красивое — остаться в этом месте, навсегда, сесть хотя бы вот у этого валуна и свесить ноги в пропасть. А можно просто сделать туда шаг, избавив себя от лишних ожиданий. Я не остановился и не бросился в пропасть, потому что метрах в трёхстах к северу от кромки кратера болтался истрёпанный, но такой узнаваемый флаг. Тот самый, с которым мы фотографировались целую жизнь назад на вершине Фудзи. Тот самый, который Инга обещала поставить на крыше мира.

Было очень трудно идти по узкой каменистой кромке, несколько раз я чуть не сорвался, но смог удержаться на краю, пропасти внизу достались лишь камни. Я касался тонкой, измочаленной временем и ветром ткани, и нити расползались в моих руках. Казалось чудом, что флаг до сих пор здесь.

Я посмотрел вниз и метрах в пятистах ниже по склону увидел до боли знакомую фигуру в светло-синем комбинезоне. Я не удивился, я столько раз видел Ингу в галлюцинациях, что здесь это казалось логичным. У меня оставалось кислорода на шесть часов.

Я нашёл тело Инги, когда стемнело. Фонарик выхватил её фигуру в темноте, когда я уже почти убедил себя, что сверху мне всего лишь показалось. Она сидела, привалившись к камню, обхватив ноги руками. Даже сейчас я видел, как холодно ей было в её последние часы. Я опустился перед ней на колени и осторожно снял шлём с её головы. Она не превратилась в мумию, чего я так боялся, — на такой высоте слишком холодно, чтобы за десять лет вода успела полностью покинуть замёрзшую плоть. Герметичный скафандр и холод Олимпа сохранили её почти такой же, какой я запомнил.

Молочно-бледная кожа, когда-то алые, а теперь синие губы и упрямый взгляд голубых глаз, устремлённый куда-то сквозь меня. Я не знал, что сказать, и есть ли смысл говорить хоть что-нибудь. Слова выцвели, устарели, утратили свой смысл, ведь Инга мертва уже десять лет и что бы я ни сказал, будет лишь разговором с самим собой. Я только снял перчатку, автоматика скафандра замигала огнями предупреждений, но это было уже не важно. Боли не было, всё-таки я уже успел порядком отморозить пальцы, пока поднимался, только рука стала распухать — слишком низкое здесь давление. Я коснулся её щеки, но почувствовал лишь холод.