Журнал «Если» - «Если», 2004 № 10

— Сирожа, посмотри на меня. Ты физиком-то был когда-нибудь? Или так?

— Нет, — ответил я, застеснявшись. — Меня в Физтехе на устной математике прокатили.

Я соврал и сказал правду одновременно. Я имел в виду свою самую первую жизнь.

— Что ж так? — это был первый и единственный раз, когда Василь Палыч задал мне не один, а два вопроса.

— Пятерку зажилили. Я все правильно отвечал, но, говорят, мямлил. А я просто очень боялся ошибиться и по три раза каждый раз себя проверял. Так они промучили меня часа три, потом дали задачку на определение геометрического места точек, я решил, а они сказали, что неправильно, и соврали.

— Они ни при чем, — сказал в ответ на мою жалобу Василь Па-лыч. — Надо было усе сдавать на пятерки, и ты мог. Всегда надо усе сдавать на пятерки. Ну, иди.

Больше того я вам скажу — это был самый длинный разговор, которого удостоил меня наш любимый, наш потрясающий Василь Па-лыч; про него говорили, что раньше он работал физиком в каком-то секретном ящике, но почему-то вдруг эту карьеру бросил (я не понимаю, как можно такую карьеру бросить), ушел в школу, там поразительно быстро по советским меркам получил звание заслуженного учителя РСФСР. Так простым учителем физики до самой глубокой пенсии он и остался, пока не умер в восемьдесят пятом году в сортире от кровоизлияния в мозг.

Обычно, когда он заговаривал со мной, то задавал, как я уже говорил, всего лишь один из своих странных вопросов и больше к этой теме не возвращался, как бы я ни намекал. Ко мне он отношения не менял, но порой я ловил на себе его чуть испуганные и ревнивые взгляды.

Однажды, задавая свой очередной (в моей очередной жизни Сурка) вопрос, он сказал:

— Сирожа, а чем закончился Горбачев?

— ??? — не понял я.

— Я что имею в виду, — уточнил Василь Палыч. — Я имею в виду, что было после Фороса?

— А, — сказал я, несколько удивившись, но до конца не уразумев. — После Фороса. В девяносто первом. Смешной путч, ей-богу… Потом коммунистов прижали, «совок» распался, Горбачёва поперли и все наперегонки стали устраивать демократию. Трудно было, но потом…

— Ну, иди, — довольно улыбаясь, отпустил меня Василь Палыч.

Так я понял, что сведения Василь Палыча о будущем нашего мира заканчиваются августом девяносто первого года. И это было странно, поскольку я уже знал, что он умрет значительно раньше.

Так и остался для меня наш физик неразрешенной загадкой: ничего я о нем не понял, никакого ключа он мне не дал. Догадался только, что я не один такой на этом свете, хотя нас, судя по всему, очень мало. Мы — раритеты. Которых никто не охраняет и которых со всех сторон бьют.

Даже когда я еще не понял про Иришку, для меня главным почудилось — найти цель. А цель, она какая? Например, главной целью, уже после моего второго убийства, стал, конечно, Рогатый, хоть я даже и не знал в ту пору о его кличке. Кличку узнал много позже, поначалу-то он посещал меня с убийствами исключительно лично и регистрационных данных своих не сообщал. Кличку Рогатый я узнал много позже, когда он стал порой подсылать ко мне своих наемных убийц, да все каких-то нестандартных, жутковатых на вид и с явно выраженными садистскими наклонностями.

Я все пытался понять, какого черта он меня преследует. Одно время, после того, как я узнал, что его кличка Рогатый, я принимал его за дьявола — любой бы в моем положении, будь он хоть самый распроперемахровый атеист, стал бы, в первую очередь, задумываться о сверхъестественном.

Дьявол — это страшно. Прежде всего потому, что это означает — никаких шансов. В некотором смысле, в данном конкретном случае, дьявол, Бог — это все равно. Вот именно что никаких шансов. Кто-то из них обделывает какие-то свои дела, для которых почему-то нужно раз за разом зверски тебя убивать, чтобы потом возродить вновь, и ты ничего не можешь сделать. Ты не можешь ни понять, почему так с тобой поступают, ни изменить ничего, ты не в состоянии ни убежать от смерти, ни приблизить ее. Ты даже не в состоянии определить, дар это или кара — то, что вытворяют с тобой эти самые Высшие Силы (скорее всего, ни то, ни другое). Ты, конечно, теоретически обладаешь полной свободой воли, но на практике это такой напряг — что-нибудь в своей судьбе изменять: кому, как не мне, это знать. Если имеешь дело с дьяволом, он подавляет с самого начала и навсегда. Быстро привыкаешь, конечно, но такая ужасная безнадежность!

В версию с дьяволом все происходящее со мной укладывалось как нельзя лучше, тем более, что другого достойного сценария я придумать не мог. Я в каком-то смысле технарь и, несмотря на то, что в свое время прочитал чертову кучу научной фантастики, всегда прекрасно понимал: ни сумасшедший изобретатель, ни инопланетяне, ни какая-нибудь другая барабашка в этом роде на подобные эксперименты попросту неспособны. Вероятность — ноль. Но мне все равно не верилось ни в Бога, ни в дьявола, точнее, в их причастность к моему нынешнему круговороту жизней Сурка. Одно время я даже думал: мне, наверное, все это снится. Потом понял, что даже если и снится, то это сон, из которого не просыпаются, жизнь вообще есть сон, из которого не просыпаются, из которого только умирать можно раз за разом, как я, — а значит, и все равно, во сне ли я живу или в какой-то другой, столь же реальной жизни.