Михаил Ишков: Заповедник архонтов

Как я соскучился по Земле, по темным еловым тверским лесам, по таежным урочищам в среднем течении Вычегды, нашим светлым подмосковным рощам. По определенности цвета, температуры и климата. По голубому небу, ночной безоблачной мгле, когда можно вволю полюбоваться звездной россыпью. По легкому и жгучему морозу; по снегу, золотистому в ясные дни и подсиненному в лунные ночи. По засухе и дождям, по ветру и запахам, по утренней зорьке.

По грибам наконец…

Я заплакал.

— Не плачь учитель, — успокоил меня Петр. Был он необыкновенно длинен, длиннорук, с толстоватыми ножищами. Нос очень походил на вороний и был также тверд. Борода вокруг шеи лопатой, глаза стоячие — часами может смотреть в одну точку. Как уставится на меня, жуть берет. — Посмотри, какая красота вокруг. Радостно умирать будешь, — он повел рукой.

Я приподнялся на носилках. Окрест было все то же изобилие света, надоедливая пестрота. Холмы и сопки, покрытые разноцветным пальмовым лесом. Даже мох под ногами переливался, словно покрытый маслянистой пленкой. Каждая былинка здесь старалась выглядеть не хуже других — благо, света на всех хватало. Любого спектра, какой угодно силы… Здесь и радуги не надо — все вокруг мельтешит разноокрашенными бликами. Это днем. Когда же через несколько часов Даурис уйдет за горизонт, наступят недолгие сумерки.

Потом нагрянет Таврис. На рассвете, как обычно, поднимется ветер, нагонит облака, хлынет дождь, наползут туманы, и мир сузится до нескольких десятков метров. Воли здесь не чувствуешь. Хорд — планета крупная, ходить тяжеловато. Жизнь здесь есть — вот они местные, называющие себя поселянами, вот горы, леса, вот камни, вот поселок — а воли нет. Что-то давит.

— Прощай, учитель. Спи спокойно, — напутствовал меня Андрей.

Иуда всхлипнул.

— Значит, говоришь, еще раз воплотишься? — с заметной ехидцей спросил Савл.

Я ждал этот вопрос. Все время, пока умирал, с той самой минуты, когда свалился в бреду. Даже когда мучился от жара, ждал, когда же спросят об этом. Что мне ответить? Что технически в этом нет ничего сложного — я, например, отдаю концы во второй раз. Что нет у меня желания возвращаться сюда. Стоп, отдохни, поразмышляй… Если не сюда, то куда? В беспросветный виртуальный колодец, утопленный в нейтринных недрах звездолета? Можно свернуться клубком в космической оболочке и заснуть навечно? Жуткая история… Хочется вернуться на Землю. В райские кущи, которые так вдохновенно описывал ученикам? Не такие уж они райские, и вряд ли меня там ждут. Вероятно, дружки-хранители давным-давно похоронили меня. Что после сражения в окрестностях Сатурна от меня осталось? Обрубок руки, превратившийся в спутник этой планеты и кувыркающийся где-нибудь в одном из колец. Разве худо свернуться в недрах искусственного разума, заиметь там персональные ячейки и заняться философствованием? Поразмышлять над началом и концом мира.

Да, это неплохо.

Это, в конце концов, разумно.

И все равно тянет домой…

— Так что, ждать тебя? — спросил Андрей.

— Возвращайся, а-а? — заканючил Иуда. — С тобой интересно.

— Да, врешь складно, — кивнул Савл.

— Ладно, ждите, — буркнул я. — В ином обличье…

Я с ненавистью оглядел себя. Тело было прикрыто каким-то мешком с отверстиями для рук, ног и головы, поверх был наброшен ношеный дорожный плащ, под этим покровом скрывалась исхудавшая, очень похожая на человеческую, зеленовато-синюшная плоть. Только и отличий, что на конечностях по шесть пальцев, ноздри смотрят вверх и шевелюра на голове более напоминает птичье оперение, чем привычные волосы. Местные — полноценные, наделенные разумом существа, озабоченные постройкой ковчега, на котором они надеются спастись во время взрыва взбесившегося Дауриса. Все вместе. По крайней мере, в их уставе сказано: «Ни один из малых сих забыт и брошен не будет».

Наконец меня втащили на вершину пологого холма, поставили носилки на каменную россыпь. Сразу, где надо, подравняли, в голову обломок скалы подложили — аккуратность у них в крови. Положили ногами на восток, чтобы я мог видеть восход Тавриса.

— Так что, учитель? — обратился ко мне Петр (видно, что-то надумал). — Может, похоронить тебя по-людски, землицей присыпать? Зачем эти чудеса с воскресением? Потом сколько времени обмысливать их придется.

— Ступайте, — я едва пошевелил пальцами. — Отхожу. Спаси вас Бог.

Они потоптались, потом гуськом пошли по тропке, ведущей к подножию. Долго среди камней помелькивала розовато-лиловая, поблескивающая лысина Петра, потом и она исчезла. Скоро они все также гуськом взобрались на соседний пригорок — расселись, стали ждать обещанного чуда. Я им про Христа рассказывал, теперь то же самое они ждали от меня. Я ничем не мог им помочь, силы уже были на исходе. Грустно было помирать на чужбине, в одиночестве, не выполнив контракт, не отыскав местонахождение ковчега. Хотя в договоре был пункт о форс-мажорных обстоятельствах. Все равно безлюдье угнетало. О родных я не говорю, они далеко, за несколько миллионов световых лет, в другой спиральной ветви Галактики, но из этих, пославших меня сюда, кто-нибудь мог бы откликнуться, навестить, поприсутствовать на похоронах, слезу обронить. Где ты, ржавая летающая тарелка, дружок-вернослужащий?