Анри Торосов - Оливье - друг человека

— Представляешь, Олька, — заговорил между тем Дима, все больше при этом вдохновляясь, — сколько ходит по земле всяческих изобретателей, не гениев, гении — те всегда пробьются, а просто талантливых, и вот изобрел этот талантливый что-то очень полезное, мелкое, правда, такое, о чем ни один гений и задумываться бы не стал, но полезное все же, а ему каких-нибудь ста рублей не хватает, чтобы хоть модельку-то аппаратика-то своего соорудить, а то ведь не верят ему, вот не верят, и все… Он, может, в институтах не обучался, он, может, в интегралах этого всего представить не умеет, вот ему и не верят… А у другого заболел кто-то, лекарства дорогие нужны, редкие, а у третьего… У третьего, может, свадьбу сыграть не на что… — Дима задумался, и тишину прервал Оливье:

— Это мне как раз свадьбу сыграть не на что.

— Как то есть? — не сразу среагировал Дима.

— Точнее сказать, не на что невесту купить!

Дима хмыкнул.

— Впрочем, — продолжил Оливье, — моя-то беда поправимая. Ты продаешь меня этому Якову, получаешь деньги, покупаешь мне невесту, а потом я от Якова сбегу.

— А он придет требовать тебя судом. Увы, для закона ты — вещь.

— А на суде я продемонстрирую наличие у меня сознания и свободы воли, после чего сделка станет незаконной, и он меня не получит.

— Вот-вот! Тебя-то он не получит, он деньги свои назад получит, а я получу пару лет за мошенничество.

— Тогда я, перед тем как сбежать, перегрызу ему глотку.

— Этого еще не хватало! — Дима вскочил с дивана. — Тогда ведь тебя…

— А кто будет знать, что я — это я? У меня что, паспорт есть? Или отпечатки пальцев?

— Паспорт у тебя как раз есть, и без паспорта он тебя не возьмет, так что и тебя возьмут, голубчика, и со мною вместе…

— Однако! А чего мне стоит прихватить с собой и паспорт, и даже твою расписку в получении денег, если он ее с тебя вытребует?

— Прихватишь у него! Да он их так запрячет…

— А я подсмотрю!

— У такого подсмотришь!

— Ты нет. Я да.

— Ага, глазастый какой… Небось догадается Яков меры-то принять, предосторожности…

— От кого меры, от меня? От собаки?

«Вот это да!» — осенило Диму.

Ни Яков, ни кто другой ничего от пса Оливье прятать не станет. И Оливье, который давно уже не пес, легко и нежно, именно легко и нежно, добудет это, тщательно от людей скрываемое, и принесет его сюда, к Диме. Непременно принесет! И Дима заговорил вслух:

— Слушай, — сказал он, — а ты что, и вправду загрыз бы Якова?

— А разве нужно? — удивился Оливье. — Ведь ты же меня не продашь?

— И еще как продам! — взвился Дима. — Продам, дружок, и не моги возражать! Грызть его, правда, не надо, а надо сделать вот что… — И Дима торопливо и сбивчиво принялся рассказывать псу, что тот должен будет сделать.

Через два дня после того, как эта огромная собака со странным именем поселилась у него, Яков Борисович почувствовал себя наконец-то в покое. Первые два дня он все никак не мог привыкнуть к тому, что вот раньше он жил здесь один, а теперь их двое. Вообще-то Яков Борисович был не из тех людей, которые видят в собаке нечто отличное от приспособления от воров; тот факт, что собака — живое существо, проходит как-то мимо их умственного взора, но размеры Оливье не позволяли умственному взору так легко проскользнуть мимо него, и главное было даже не в его размерах. Ум, очевидный и невероятный ум этого существа, тем более существенный, что именно из-за ума-то и купил Яков Борисович этого пса, а не просто из-за размеров, так вот, этот самый ум смущал Якова Борисовича и доставлял ему зудяще-неприятное беспокойство. И потому первые двое суток пребывания Оливье в своей квартире Яков Борисович относился к нему как к еще одному обитателю с какими-то своими, не вполне понятными запросами и со следующим отсюда неудобством совместного проживания. Но одним из самых сильных свойств натуры Якова Борисовича была страсть гордиться своей собственностью; эта страсть, да еще нескрываемое дружелюбие Оливье и та радость, которую Яков ощущал всякий раз, как эта громадина повиновалась малейшим его приказаниям, помогли Якову уже через два дня почувствовать себя хозяином. Очень скоро из этого последовало, что Оливье он стал воспринимать, как животное, очень сильное, умное и т. д. животное, но животное, которое ему, Якову, принадлежит, и все. И уже через недельку-другую Оливье стал для Якова не чем иным, как только частью обстановки, частью, требующей повышенного внимания — нужно кормить, выпускать гулять, но только из-за этого Яков вспоминал о нем чаще, чем о любой другой мебели, находящейся в квартире. Обижался ли на это Оливье, Яков не просто не знал, он так же мало над этим задумывался, как мы о чувствах шкафа в передней. Впрочем, Оливье и не обижался, как легко можно догадаться.