Михаил Ахманов - Зов из бездны

Снова и совсем близко раздался голос Бен-Кадеха. Он звал меня, напоминая, что уже полдень, что разбойники ушли, что кормчий Элам со своими людьми на месте и ждет. Я поднялся, обнял Феспия и Тентнут и призвал к ним благословение Амона. Потом растолкал кушита, сунул ему свой дорожный мешок, а сам взялся за корзину с домом бога. Оглядел в последний раз свой шатер и молвил:

– Оставляю его тебе, Феспий. Пусть увидишь ты в этом месте добрые сны.

Мой друг посмотрел на Тентнут, улыбнулся и ответил:

– Беру все, что оставлено тобою, Ун-Амун. И место, и этот шатер, и все остальное.

Тентнут, кажется, не возражала.

Мы покинули бухту Библа и вышли в открытое море. Обычно корабли держатся берега, и мореходы пристают к суше еще при свете дня, разжигают костер, варят похлебку, ночуют, а с утренней зарей отправляются дальше. Но Элам опасался, что у берегов нас поджидают филистимские разбойники, и потому правил сначала на закат, и лишь когда пропала земля из вида, мы повернули к югу. Элам сказал мне, что ночью в открытом море безопаснее, чем у прибрежных мелей и утесов, и что доводилось ему плавать так не раз, определяя путь по звездам. Я ему верил. Элам был немногословен, спокоен, рассудителен и повидал всякие виды; жизнь его читалась по шрамам на лице и теле, полученным в схватках с разбойниками. Столь обширной летописи я ни у кого не видел — правда, Мангабат и другие мореходы не провели в море сорок лет, оставшись при этом живыми.

Корабль Элам содержал в строгом порядке, и люди его носили не отрепья, а чистое полотно, обернутое вокруг бедер. Все они родились в Библе и служили Закар-Баалу, как служили его предкам их отцы. Судно оказалось больше, чем у Мангабата: двенадцать весел по каждому борту, широкие помосты на носу и корме, мачта в двадцать локтей с квадратным парусом, выкрашенным в синий цвет. Элам взял на борт три десятка самых толстых и длинных бревен; груз был велик, и корабль сидел в воде низко.

Когда пала ночь, мы удалились от берега на три или четыре сехена. Странно оказаться в море в полной темноте, странно и страшно! Ночь была безлунная, небо скрыли облака, и звезды просвечивали сквозь них едва заметно. Мрак окружал корабль, густой и влажный мрак, в котором тонули звуки, плеск и шипение волн, скрип дерева и человеческие голоса. Казалось, что мы плывем не в Великой Зелени Уадж-ур, а падаем в черную бездну, в обитель злого Сетха или в пасть Анубиса, которую бог-шакал разинул от моря до небес. Зрелище беспредельной тьмы было таким ужасным, таким нестерпимым, что Брюхо забился под кормовой помост и лежал там, тихо подвывая и шепча молитвы. Я сидел у ног Элама, который правил кораблем, поглядывая на тусклые звезды. Кроме него, восемь мореходов бодрствовали у паруса, а гребцы спали на скамьях, не выпуская из рук весел.

Хотя я не видел лица кормчего, мне показалось, что он в тревоге и тоже молится. Шепот его был тихим, слов я не мог разобрать, но чувствовал, как заползает в сердце страх. И подумалось мне, что нет ужаснее места, чем море, и не сравнятся с ним ни горы, ни пустыни, ни другие места, грозящие гибелью. Горы убивают зыбкостью, ибо хоть прочен камень, но оступишься, сделаешь неверный шаг — и полетишь в глубокую пропасть. Пустыня убивает жаждой, голодом, зноем и ветром; нет в ней ни пищи, ни воды, раскаленный песок жжет горло, и с каждым вздохом близится смерть. Но море убивает всем — зыбкостью и падением в пропасть, жаждой и голодом, ветром и жарой. Убивает вернее, чем горы и пустыня, где человек передвигается сам, ходит, ползет или карабкается из последних сил. В море наша опора — корабль, и мы в его власти. Больше нигде и никогда мы не вверяем жизнь доскам, канатам и парусине, не качаемся в деревянном саркофаге над бездной, полной рыб и неведомых чудищ. Страшное место — море!

Наступил рассвет, проснулись корабельщики, и были их лица угрюмы. Не облака уже висели над нами, а грозные тучи, небо над Великой Зеленью потемнело, ветер рябил морскую равнину, волны стучали о борт. Велел кормчий снять парус и балки, к которым он крепился, велел гребцам привязаться веревками, велел самым ловким мореходам взять топоры, чтобы срубить мачту, если она обрушится. И только сделали все это, как налетел с востока ураган, взревели, забурлили воды, взвыл ветер стаей голодных шакалов, и подбросила корабль к небу пенная волна. И понял я, что море еще страшнее, чем мне думалось. Ибо горы и пустыня неподвижны и безмолвны, а море грохочет, ярится и ревет, швыряет вверх и вниз, облизывает палубу языками волн и пожирает неосмотрительных. Не выжить человеку в гневной его пучине, не спастись без корабля! Впрочем, и с кораблем не спастись, если боги не помилуют.