Сергей Наумов - Искатель. 1979. Выпуск №3

— Ты чего? — окликает его Петков. — А ну на место. И чтобы не лезть к нам в вагоне. Держитесь поодаль, поняли?… А ты не дергайся, бай-Слави. Они могут не понять, в чем дело… Ну с богом!

Я сжимаю зубы и карабкаюсь на обледенелую подножку подошедшего трамвая. Петков подталкивает меня в спину, помогает не соскользнуть. Рука у него твердая.

В трамвае пусто. Лишь у будочки вожатого дремлет, кивая при толчках, пожилая крестьянка в шопском плате. Плат в нескольких местах заштопан; я успеваю заметить это, пока Петков, звеня стотинками, расплачивается и садится, притиснув меня к стенке.

Плечо Петкова наваливается на мое. Губы приникают к уху.

— Бай-Слави… Ты слышишь меня? Не вздумай глупить в храме. Уйти тебе не дадут. Ты понял?

— Угу, — говорю я, чувствуя на щеке капельки слюны.

— Ты узнаешь его?

— Откуда? Говорил же тебе: он сам меня узнает.

Петков отодвигается, чтобы через секунду вновь придавить меня к стенке. Шепот буравит перепонки.

— Наступишь мне на ногу, когда он подойдет. Два раза.

— Помню.

— Веди себя так, словно меня нет.

— Хватит, — говорю я сердито. — Сколько можно? Если ты в чем-то не уверен, давай вернемся.

Я вытираю со щеки слюну и раздраженно отстраняюсь. Я что ему — железный, каменный, бетонный, кирпичный? Египетская пирамида, что ли? И когда только настанет конец? Знал бы кто-нибудь, как я устал.

А Петкова все несет. Он не может или не хочет остановиться. Слова выскакивают из него, стертые, не имеющие смысла. О чем говорить, если все решено? Если все, до самой последней запятой, обговорено еще там, на вилле? Я выстраиваю глухую стену, отгораживаюсь ею и пытаюсь жить сам по себе — шевелю пальцами в ботинках, отогревая ноги, считаю штопки на плате крестьянки.

— Вставай, бай-Слави! Пересадка… Живее!

Стена, воздвигнутая с немалым трудом, рушится, и я, поднявшись, двигаюсь к выходу. Один из агентов прет за мной через весь трамвай и выскакивает уже на ходу. Прыгает он неловко, подворачивает ногу, и Петков, услышав вскрик за спиной, не оборачиваясь, рычит:

— Болван! — И ко мне: — Не отставай, бай-Слави.

Спотыкаясь, я перехожу пути; останавливаюсь, и почти сразу же подходит вагон — череда светящихся квадратов, опушенных инеем. Желто-красные бока посеребрены. Дошагивая до подножки, я провожу по серебру растопыренной пятерней и оставляю на нем волнистую нотную строку. «Ля!» — вызванивает трамвай. «До!» — протягивают, сдвигаясь с места, колеса. «Соль!» — чистенько тренькает колокольчик в будке водителя. Не трамвай — музыкальная шкатулка.

Не хочу думать. Ни о чем.

— Бай-Слави! — толкает меня в бок Петков. — В храм зайдем вместе. Не забудь снять шапку и перекреститься.

— Без креста нельзя?

— Хватит!

Рука Петкова, просунутая под мой локоть, сигналит, что пора подниматься. По зыбкому полу мы идем к задней площадке, и я рассматриваю темные от грязи планки настила. Между ними поблескивает монетка. Я нагибаюсь, поднимаю и, зажав в кулаке, кожей пытаюсь определить — орел или решка.

Мы выбираемся на улицу, и сырость темного, непрогретого утра заставляет меня задрожать. Площадь перед храмом полна народу, мы вклиниваемся в толпу, нас толкают, бранят; зубы у меня клацают, а Петков что-то говорит мне, но я не слышу, все еще стараясь понять, какой стороной лежала монетка — решкой или орлом.

Ступень. Еще ступень. До разверстой двери храма рукой подать. Оттуда тянет теплом, сладким воздухом хорошо протопленного жилья.

Служба еще не началась, огни пригашены, и лики святых — темные на темном — прячутся в полутьме. Сотни и тысячи маленьких свечек отражаются в золоте риз. Они горят ровно и спокойно, освещая самих себя, и люди — лица их, одежды, руки — тенями скользят, приникая друг к другу, благостно призрачные и отрешенные ото всего.

— Свечи, — нервно говорит Петков. — Возьми же свечи!

Две тонкие восковые тростинки покорно сгибаются у меня в руке. Воск податлив, пальцы сминают его; я смотрю на огоньки свечей и ничего не понимаю. Где я? Кто я? Зачем я здесь?

Призрак среди призраков.

Я резко встряхиваю головой, и тени превращаются в людей. Мужчин и женщин. Они окружают нас с Петковым — дышат, сопят, кашляют, сморкаются, что-то пришептывают — сотни богомольцев, братьев и сестер во Христе, словно бы приросшие к полу и отделяющие нас от аналоя и царских врат.

«Ну?» — спрашивает глазами Петков.

Я пожимаю плечами и взглядом указываю вперед.

Петков кивает.

Плечи у него чугунные, и прихожане, уступая напору, без протестов очищают дорогу. Нам надо туда, в глубь храма — поближе к вызолоченным царским вратам. Я верчу головой, пытаясь найти агентов, но толпа густа, и, если они есть, то отличить и выделить их не удастся. Четверо охранников остались на улице; здесь должны быть другие, чьи лица мне незнакомы, и я, подумав об этом, воздаю Петкову должное. Он, как всегда, предусмотрителен — не зная никого, я должен бояться всех.