Евгений Ничипурук - Двое

Шампанское кончилось и теперь они, ожидая такси, любовались одиночеством крыш. Здесь все было иначе. Когда смотришь на крыши, не видишь никакой суеты. Мир прозрачный и чистый. Спокойный и отрешенный. Идеальный мир. Мир, в котором они могут просто стоять, взявшись за руки, и не бояться, что кто-нибудь их заметит… И потому каждая такая минута была для них бесценна. Помолчали.

Пришла машина. Из отеля они спускались уже по привычке по очереди, будто не вместе. Когда тронулись, он вдруг разговорился и понес несвойственную ему чепуху. Рассказывал смешные истории из своего детства. Про то, как отец мечтал всю жизнь, что сын станет, как и он, барабанщиком, и потому на кухне Марк бил что есть мочи по кастрюлям и сковородкам. Марк попросил таксиста сделать радио тише и почти безукоризненно отбабарабанил соло на коленках со сложнейшим джазовым ритмическим рисунком. Она смеялась. Он тоже. Остановиться не могли. Будто где-то внутри них накопился такой критический объем оптимизма и радости, что сдержать его уже было нельзя. И почему они боялись до этого выпустить его? Боялись спугнуть счастье? Слишком много думали о плохом? Так вот сейчас уже расставание. Можно расслабиться.

Вскоре они совсем потеряли страх и целовались в лифте, как подростки, и, почти пританцовывая танго, допрыгали до своего номера. Два поворота направо, и еще два танцевальных па до двери. Марк засунул в дверной замок карточку ключ, но вытащить его не успел.

Руки и тело опять пронзила судорога. Будто он в одно мгновение замерз. Да так сильно, что и не пошевелиться от холода… Он свалился на пол. И снова его трясло, и он снова молился, стиснув зубы: «Пожалуйста, не сейчас… Осталось ведь совсем чуть-чуть…» На этот раз мольбы не помогали. Его куда-то несло, обволакивало туманом, укутывало ватой и еще чем-то плотным и звуконепроницаемым. Таким, что он очень скоро уже не мог расслышать ее крики. А потом и свет погас. И на него опустилась липкая темнота.

… Марк листал свой блокнот с вклеенными фотографиями. Кто-то все аккуратно разместил на страничках, подписал, пронумеровал, расставил даты и адреса, где были сделаны снимки. На полароидных снимках улыбался он сам и молодая девушка лет двадцати четырех. Ее лицо было ему не знакомо. Но он знал, что когда-то любил ее. Он прочел вслух ее имя. Ааа-деель. Медленно. По буквам. Ничего внутри его не отозвалось. Будто кинул камень в давно высохший колодец. Каждое утро он просматривал все фото и каждое утро произносил ее имя… За день он проговаривал его полсотни раз – сознание молчало и не выдавало ни одного образа. Пустота. Такая же пустота раскрывалась перед ним и когда он произносил свое собственное имя. «Маркус Рейнер» – медленно читал он обведенное санитаром кружком на газетной вырезке, в которой сообщалось, что известный в прошлом боксер попал в психиатрическую больницу с тяжелым диагнозом – синдром Паркинсона.

Его мало кто навещал в больнице. Однажды лишь пришла какая-то незнакомая ему плачущая молодая женщина с остолбеневшей от ужаса восьмилетней девочкой. Маркус постарался быть с ними любезным и первым делом показал самое ценное, что было у него – свой блокнот со снимками. Больше женщина с девочкой не приходили… Маркус Рейнер, «Золотая молния» сидел на инвалидном кресле не в силах подняться от убойных доз успокоительного. Местным санитарам уже пару раз сильно попадало от него, когда кто-то был им заподозрен в попытке украсть его блокнот. Успокаивать боксера было хлопотно, а потому медперсонал предпочитал с утра накачивать «Золотую молнию» сибазолом. Марк сидел напротив окна, но смотрел на пол, на собственную тень. С каждым днем он все меньше и меньше понимал, что такое его тень, а что пол, где кончается одно и начинается другое.

Самолет должен был подняться в воздух через три часа. К отбытию все было готово. Адель сидела и нервно теребила пальцы. Ей казалось, что все это не правильно. Все. Все это… Это чудо. Этот врач. Эта экспериментальная операция, на которую ее записали по блату, по уговорам каких-то влиятельных друзей мужа… И этот шанс выжить. Все это неправильно по отношению к Марку. Выходило так, что если в самом конце обман, то и все время был обман. Разве не так? – думала она. Да, все так!

А потому она не спешила на самолет. Муж сам собирал все вещи за нее. Сам одел ее. Принимая ее нерешительность за шок от появившегося шанса выжить. Да, она, действительно, была в шоке. Спастись сейчас или не спастись никогда. Спастись или не спастись… Черт побери, сказал бы Марк. Черт побери, произнес бы он сейчас… И добавил… Любимая, спасайся, конечно же! Ты должна жить! И, черт побери, все прочее… Бедный Марк. Ты всегда был слишком прям. А жизнь иногда хочет более извилистых сюжетов…