Курт Воннегут - Колыбель для кошки

Теперь, стараясь говорить со мной душевно, по-свойски, он непрестанно вставлял заезженные фразы, вроде «вы же свой в доску» или «поговорим без дураков, как мужчина с мужчиной».

И он отвел меня в свою, как он сказал, «берлогу», чтобы там «назвать кошку кошкой», а потом «пуститься по воле волн».

И мы сошли по ступенькам, высеченным в скале, и попали в естественную пещеру, над которой шумел водопад. Там стояло несколько чертежных столов, три светлых голых скандинавских кресла, книжный шкаф с монографиями по архитектуре на немецком, французском, финском, итальянском и английском языках.

Все было залито электрическим светом, пульсировавшим в такт задыхающемуся генератору.

Но самым потрясающим в этой пещере были картины, написанные на стенах с непринужденностью пятилетнего ребенка, написанные беспримесным цветом – глина, земля, уголь – первобытного человека. Мне не пришлось спрашивать Фрэнка, древние ли это рисунки. Я легко определил период по теме картин. Не мамонты, не саблезубые тигры и не пещерные медведи были изображены на них.

На всех картинах без конца повторялся облик Моны Эймонс Монзано в раннем детстве.

– Значит, тут… тут и работал отец Моны? – спросил я.

– Да, конечно. Он тот самый финн, который построил Обитель Надежды и Милосердия в джунглях.

– Знаю.

– Но я привел вас сюда не для разговора о нем.

– Вы хотите поговорить о вашем отце?

– Нет, о вас. – Фрэнк положил мне руку на плечо и посмотрел прямо в глаза. Впечатление было ужасное. Фрэнк хотел выразить дружеские чувства, но мне показалось, что он похож на диковинного совенка, ослепленного ярким светом и вспорхнувшего на высокий белый столб.

– Ну, выкладывайте все сразу.

– Да, вола вертеть нечего, – сказал он. – Я в людях разбираюсь, сами понимаете, а вы – свой в доску.

– Спасибо.

– По-моему, мы с вами поладим.

– Не сомневаюсь.

– У нас у обоих есть за что зацепиться.

Я обрадовался, когда он снял руку с моего плеча. Он сцепил пальцы обеих рук, как зубцы передачи. Должно быть, одна рука изображала меня, а другая – его самого.

– Мы нужны друг другу. – И он пошевелил пальцами, изображая взаимодействие передачи.

Я промолчал, хотя сделал дружественную мину.

– Вы меня поняли? – спросил Фрэнк.

– Вы и я, мы с вами что-то должны сделать вместе, так?

– Правильно! – Фрэнк захлопал в ладоши. – Вы человек светский, привыкли выходить на публику, а я техник, привык работать за кулисами, пускать в ход всякую механику.

– Почем вы знаете, что я за человек? Ведь мы только что познакомились.

– По вашей одежде, по разговору. – Он снова положил мне руку на плечо. – Вы – свой в доску.

– Вы уже это говорили.

Фрэнку до безумия хотелось, чтобы я сам довел до конца его мысль и пришел в восторг. Но я все еще не понимал, к чему он клонит.

– Как я понимаю, вы… вы предлагаете мне какую-то должность здесь, на Сан-Лоренцо?

Он опять захлопал в ладоши. Он был в восторге:

– Правильно. Что вы скажете о ста тысячах долларов в год?

– Черт подери! – воскликнул я. – А что мне придется делать?

– Фактически ничего. Будете пить каждый вечер из золотых бокалов, есть на золотых тарелках, жить в собственном дворце.

– Что же это за должность?

– Президент республики Сан-Лоренцо.

– Мне? Стать президентом?

– А кому же еще?

– Чушь!

– Не отказывайтесь, сначала хорошенько подумайте! – Фрэнк смотрел на меня с тревогой.

– Нет! Нет!

– Вы же не успели подумать!

– Я успел понять, что это бред.

Фрэнк снова сцепил пальцы:

– Мы работали бы вместе. Я бы вас всегда поддерживал.

– Отлично. Значит, если в меня запульнут, вы тоже свое получите?

– Запульнут?

– Ну пристрелят. Убьют.

Фрэнк был огорошен:

– А кому понадобится вас убивать?

– Тому, кто захочет стать президентом Сан-Лоренцо.

Фрэнк покачал головой.

– Никто в Сан-Лоренцо не хочет стать президентом, – утешил он меня. – Это против их религии.

– И против вашей тоже? Я думал, что вы станете тут президентом.

– Я… – сказал он и запнулся. Вид у него был несчастный.

– Что вы? – спросил я.

Он повернулся к пелене воды, занавесившей пещеру.

– Зрелость, как я понимаю, – начал он, – это способность осознавать предел своих возможностей.

Он был близок к бокононовскому определению зрелости. «Зрелость, – учит нас Боконон, – это горькое разочарование, и ничем его не излечить, если только смех не считать лекарством от всего на свете».