Полина Копылова - Virago

ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ.

В КОТОРЫЙ НЕЧАЯННО ВСЕ РЕШАЕТСЯ НЕ НАДО ЛУЧШЕ ДЛЯ МОНЫ АЛЕССАНДРИНЫ, НЕ ОЗАБОЧЕННОЙ БОЛЕЕ ЧУЖИМИ ДЕЛАМИ.

Он очнулся, почуяв, что уже недалек рассвет. Волосы Алессандрины щекотали ему подбородок и горло, они пахли вчерашними благовониями и ею самой. Ночью он звал ее каким-то коротким именем... Али. Да, именно так. Имя дому под стать. Костяшками пальцев он провел вдоль ее голой спины. С края ложа потянул на ощупь меховое одеяло, закутал ее - даже не проснулась. Не дама, не супруга - подруга. Подруга... Спи, моя подруга. А что ей мешает и впредь оставаться его подругой? Уединенный дом, хоть вот этот; молчаливая прислуга, лучше из морисков, они дорого ценят защиту знатного христианина, а вскоре будут ценить ее еще дороже; дети - дважды бастарды, пусть. Главное - насмешкам, песенкам и сплетням - всему этому позору путь сюда заказан. Ничто из этого не вспоминается рядом с Али. Рядом с Али все так, будто он - прежний, и не нынешняя, а прошлая зима свистит в ставнях сырыми ветрами. Как же у нее это выходит? Как будто она берет в себя его память, а ему позволяет не помнить. Сейчас она спит, и память вернулась. Но она проснется, и он снова станет самим собой - кабальеро, идальго, грандом. Соблазнителем, как этой ночью, без меры и удержу. Без меры и удержу. Ни одного "Оставьте!", ни одного "Прошу вас!..", ни одного "Нет!!" этой ночью он от нее не услышал. Ну да... Она все время помнит, кто он такой. И старается держаться так, чтобы ни звуком, ни взглядом не напомнить ему об этом. И ей удается уследить за каждой мыслью своей о нем, за каждым вздохом, за каждым мимолетным движением... В этом все дело. Он блаженно вздохнул и зарылся лицом в ее волосы. Все как прежде. "Могу стать вашей, ежели захотите. И обойдусь вам совсем не дорого..." Мало же ей надо! В самой глубине души что-то задребезжало и треснуло. Как же ей мало надо. А что он может, кроме этого? Что? Что? Он выпустил спящую из объятий, встал, неслышно зашагал взад-вперед возле ложа, на ходу продевая руки в широкие рукава домашней симарры. Кроме этого дома да звания своей любовницы он ничего не может ей дать. Не сбежать ли? Недалёко Африка. Там Альджерия, Тунис, другие державы полумесяца. Отступись от Назореянина, и тебя примут. Каково тебе покажется быть старшей и любимой женой, сладко спящая Али? Пустое... Что тогда? Рим? Развод? Он остановился. А почему нет? "Почему нет?" - яростно прошептал он, чтоб до конца увериться во внезапно возникшем намерении, и оглянулся в испуге - нет, не проснулась, слава Богу. Мысли заскользили как стремительные эфы по раскаленному песку. Иные разводу предпочли бы убийство. Есть немало способов, тонких, ловких и верных. Усилием воли он заставил свои мысли свернуть с этой торной дороги на дорогу, ведущую в Рим. Итак, Рим. В Риме его знают многие, и сам он известен многим. Толика золота, и прелаты с охотой склонят слух ко смиренным мольбам раба Божия Карлоса. Дьявол, да ведь на том турнире Исабель поклялась за него, лежащего без памяти, что если он снова начнет судиться со своей супругой, имя его будет предано позору! Куда уж больше позора, моя королева, куда уж больше! А хотя... Хотя, речь, кажется, шла о том, что он не должен оспаривать законности брака... Ну, так он и не оспаривает! Брак законен, брак трижды законен, и четырежды действителен, и этот действительный и законный брак с донной Элизабетой он хочет расторгнуть. Почему? А это сейчас не суть важно. Важно, что, добившись развода, он получит свою Алессандрину. Всю, как она есть, золотую, медовую, насмешливую, кортезану и дочь кортезаны, венецейскую лазутчицу, королевскую пассию... За неплотно прикрытыми ставнями мало помалу светлело. Она проснулась и смотрела на него с постели, не говоря даже "Доброе утро!" И сразу стало ясно, сколько же глупостей он наделал за одну эту ночь. "Вложи свечу своего раскаяния в холодные пальцы умершей невинности ее..." Он хотел рассказать ей все, до чего додумался, ожидая ее пробуждения, и не стал ничего рассказывать. Нечего стало сказать, пропали куда-то слова, красивые и обычные, всякие, все до единого, какие могут быть, и он беспомощно ждал, что скажет она, а она молчала. А она молчала - у нее не было нужды говорить. Она думала: до конца жизни пролежала бы вот так под его виноватым взглядом, в нежной полутьме мавританской спаленки, потому что около полуночи время порвалось, неравные части его разметало, и та Задумавшись, она не заметила, как рваное время снова слилось и спрямилось, являя мысленному взору день прошедший и день предстоящий, оглашенный воем охотничьих рогов, крепким топотом копыт по сухой земле, кликами и треском веселого огня. - Что будем делать? - спросил он, - я - не знаю... А ты? Она покачала головой. - Есть хочешь? Она раскрыла глаза, словно бы проснулась окончательно: - Еще бы нет, мой друг, еще бы нет! - сказала хрипловатым низким голосом, в котором уже слышался хохоток, и села в постели, ладошкой прижимая на груди простыню.