Андрей Корбут - Гражданская война

И она засмеялась диким сатанинским смехом, смехом отчаяния и боли.

Я ударил ее наотмашь ладонью по щекам раз, второй, третий... Лаура пришла в себя, опустилась в кресло и попросила виски из бара. Выпив, она кивнула в сторону окна:

-- В той веселой компании мой Роберто.

-- Пожалуй, мне пора, -- сказал я, полагая, что мое присутствие здесь, когда она в таком состоянии, едва ли уместно.

-- Прощайте, -- безразлично ответила она.

Вот тогда я и вспомнил слова Скотта.

"Неужели он был прав, когда говорил, что они поглотят нас. Неужели так далеко зашел конфликт человека с природой, что она стала мстить..."

Я думал об этом, уже оказавшись на улице.

Смех, крики, визг привлекли мое внимание. Они не ушли...

На скамейке и вокруг нее расположились с десяток парней и три или четыре девушки, кто-то пел, кто-то играл на гитаре. Я вспомнил слова Лауры об Орфее, и меня потянуло к ним.

Орфей действительно пел отвратительным голосом, хотя что-то притягательное в том было. Трудно сказать, что именно. Но, наверное, чувство протеста, что так петь нельзя, породило во мне желание зажать уши, да так, чтобы "певец" непременно это заметил...

Пение вдруг прекратилось. Я медленно отнял от ушей ладони. А все тот же голос, но в разговоре еще более отталкивающий, громко произнес:

-- Тебе не нравится, как я пою?

-- Нет, приятель, -- отчетливо произнес я, но вряд ли они услышали меня, нас разделяло шагов пятнадцать.

-- Эй, недотепа! Это я тебе говорю! Ты что, оглох?! -- повторил Орфей.

-- Ничего, сейчас мы научим его вежливости, -- вмешался кто-то другой.

После этого четверо молодых людей из компании направились в мою сторону. Они не торопились. Шли, уверенные в себе, предвкушая победу.

Слепой юноша, с продолговатым лицом, с безобразным беззубым ртом, русоволосый, в куртке спортивного покроя с пустыми рукавами, однако широкоплечий и высокого роста. Справа от него -- с бесформенной головой на толстой шее, с черными, как смоль, длинными волосами -- трехглазый, сверлящий меня каждым своим глубоко посаженным черным оком; он держал в руке гитару... (Вот уж поистине злая шутка природы: отнять все у одного и дать более, чем надо, другому). И слева от них -- двое двухголовых. очень похожих на Ламоля-младшего, близнецов -- четыре одинаковых лица, четыре руки, восемь ног... Я был шокирован. Что же касается одежды всех этих и многоглазых, и многоголовых, то она не отличалась изысканностью -- майки зеленые, черные, потертые джинсы, на ногах -- спортивная обувь.

Они остановились в метре от меня.

-- Господа, чем обязан?! -- учтиво, но холодно встретил я их и подумал: "Сосунки!".

-- Чем обязан?!.. -- оскалился трехглазый, очевидно, это он собирался учить меня вежливости.

-- Смотрю, вы не прочь порезвиться... -- совершенно спокойно заметил я.

-- Роберто, да он издевается над нами! -- вспылил трехлазый.

-- Франсуа, перестань. К чему это ты... -- голос слепого Орфея-Роберто напомнил мне скрежет металла о стекло.

То, что это Роберто, что он и есть сын Лауры, я понял, как только его увидел. Выглядел он старше своих друзей, тогда как они -- лет на двадцать.

-- ...Черт с ним. Пусть идет. Ну же, пошел, пошел отсюда, -- погнал меня, словно собаку, Роберто.

-- Что с тобой, Роберто? Ты предлагаешь отпустить его?! Крис, Арнольд, Серж, Жак... -- назвал Франсуа поименно каждую голову, -- что молчите?!

Но я видел -- преступить через авторитет Роберто не посмеет никто.

Наверное, бес вселился в меня, к тому же унизительное "пошел, пошел" -больно задело мое самолюбие, и, пусть с опозданием, но я ответил всем им достаточно дерзко.

-- Вы плохо воспитаны, господа! Хотя оно и понятно: вы молоды, несдержанны, задиристы... Но стоит ли приставать к первому встречному? Кто знает, чем это может обернуться.

Я был вознагражден уже тем, как вытянулись от удивления лица близнецов, как разговорчивый Франсуа на время потерял дар речи, а глаза его едва не выкатились из орбит. И только один Роберто остался бесстрастным. Он и прервал возникшую паузу.

-- Достойный ответ.

-- Вы подумали, мои слова пустая угроза? Но я верил в то, что говорил. Мне казалось, я разорву их, пусть только тронут... -- "Щенки!"...

Однако после слов Роберто в долю секунды моя голова стала чужой, тяжелой, меня забил озноб, затем пришла непосильная боль, сдавившая, словно железными тисками, виски; где-то, глубоко в подсознании я понимал, что надо бороться, сопротивляться, но сил таких не находил... Я обхватил руками голову, веки мои дрожали, глаза будто стали слепнуть, потом подкосились ноги -- и я встал на колени. Удара ногой почти не ощутил и, лишь падая на спину, увидел бешеные глаза Франсуа. Удары посыпались один за одним. Мелькали лица двухголовых -- какое-то смеялось, какое-то дышало ненавистью, но одно, мне показалось, выражало сочувствие...