Михаил Чернолусский - Фаэтон

— Я же говорил — не надо политических споров. Не надо. — И он сам налил пива — себе и Вану.

Тут случилось совершенно неожиданное: Ван опустил тяжелую голову на руки и заревел. Плечи вздрагивали. Круглая плешь его была в капельках пота.

— Подонки, сволочи, мразь! — шмыгая носом, цедил он сквозь зубы. — Учат жизни. А ты поживи, когда тут сегодня одна власть, завтра другая. И всем услужи, угождай… Поживи!

«Безродный космополит, — понял Утяев. — Болтается по свету, нет родины. Нет друзей, нет любви».

Утяев вынул из кармана все свои деньги-пуговицы, ссыпал на стол. Ван приподнял голову, глянул одним глазом на деньги и приказал:

— Забери!

Утяев поднялся со стула.

— Забери! — Утяев не шевельнул рукой.

Тогда Ван смахнул деньги со стола и полез в свой карман. Вынул помятую справку Утяева, протянул:

— Завтра жди. Днем. Поедем на подсобку.

Взяв справку, Утяев хотел молча уйти, но не выдержал, обрадованный согласием Вана помочь.

— Я живу в Гонхее, — сказал он. — В Гонхее.

— Знаю, не в этой же помойке. Иди. Прочь отсюда.

Утяев отошел от стола на несколько шагов и почувствовал, что ноги ватные, устал.

«Как говорится, э-э-э…» — подумал он.

Поздно вечером Утяева привезли на белой полицейской машине. Оставшись без копейки денег, он не мог доехать до Гонхея сам. Его дважды высаживали из автобуса вместе с другими безбилетниками, и в конце концов он бы, как иностранец без документов, конечно, угодил в ОКП, но спасла справка.

Швейцар в синей ливрее не узнал сразу своего постояльца, так изменился этот человек за один день.

Душа Ефрема радовалась. Он пел. Минутами забывал про все, и тогда казалось, что пашет в родном забарском колхозе на родном тракторе. Правда, сейчас у него трактор слабосильный. В Аграгосе все выкрашено в синий цвет, так что иногда от синего давит горло. И только полицейские машины почему-то белые. Но здесь на огромном, до горизонта, поле и про синий цвет можно наконец забыть. Трактор не в счет, смотришь ведь вперед на борозду, параллельно с которой ведешь машину. Молодая мягкая пахота люба глазам Ефрема. Смотришь на нее — и мечтай себе сколько угодно. Жаль только на чужбине. А дома, наверное, сейчас уже поспевает рожь, медом несет от цветущей гречихи…

Его окликнул китаец. Он напарник у Ефрема, плугами заведует. Здесь на подсобке, где все военизировано, хотя две трети рабочих — вольнонаемные, — китаец сегодня по разнарядке — «второй номер».

— Ефрем Иванович! — кричит «второй номер». — Перерыв!

Ефрем останавливает трактор, глушит мотор, вытирает о ветошь руки. В самом деле, пора перекусить, живот подвело. И он спрыгивает на мягкую пахоту.

Китаец худощавый, большелобый, волосы мягкие, неопределенного цвета, лежат на ушах кольцами. Он никогда не смеется, замечено. Только от приятных вестей или остроумной фразы глаза становятся влажными, взгляд добреет.

— Давай развязывай узелок.

— Какой узелок, Ефрем Иванович? У нас сумка.

— Сумка так сумка. Выкладывай чем богаты. Сегодня, чтоб больше напахать, они отоварились сухим пайком, решили в столовку на перерыв не бегать.

И вот хлеб, банка тушенки да чай в термосе. Жить можно.

— Хорошо пашешь, Ефрем Иванович, — говорит китаец. — Будет Гонхей! Будет!

— Мне бы не в Гонхей, а домой бы поскорее… Раскрыв банку с тушенкой, оба накладывают бесформенные куски мяса и жира на хлеб. Молчат.

— О чем думаешь?

— О тебе, Ефрем Иванович.

— Брось. Расскажи-ка лучше о себе. Когда домой думаешь подаваться.

— Мы все тут невозвращенцы, Ефрем Иванович. Не надо об этом.

Ефрем налил себе чаю из термоса.

— Не пойму я, брат, как это можно жить и не думать о доме.

— Думать можно, только он ближе от этого не станет.

— Верно. Надо стремиться. Разве ж я останусь на чужбине? В неволе. У меня на родине-то совсем иные порядки. Хочешь с нами?

— Нет, Ефрем Иванович. Я уже пытал.

— Еще раз!

Китаец покачал головой.

— Из Аграгоса, может, я вырвусь, а Пустыня не выпустит.

— Ну это мы еще поглядим! — строго произнес Ефрем.

— Нет, мне уж не вырваться. Ефрему было жалко китайца.

— Я тебе скажу так, мой друг. Закон есть один на свете: не покоряйся! Не отступай от родины!

Китаец усмехнулся:

— Храбрые гибнут…

— Ишь ты, — сказал Ефрем. Ему послышалась в этих словах издевка. Но он промолчал. Открыл термос и добавил себе в кружку чаю. Потом сказал: — Не будем ссориться… Разъясни-ка ты еще, пожалуйста, один вопрос…. Какая такая жизнь в Аграгосе, что ее надо пушками охранять? А? Ломаю себе голову.