Сергей Криницын - Из записок карандаша

Сергей КРИНИЦЫН

ИЗ ЗАПИСОК КАРАНДАША

ЧАСТЬ 1

...и мне не оставалось ничего другого, как превратиться в карандаш. Меня положили в карман, я почувствовал тепло, мерное движение дыханья. Потом - тишина. Неподвижность. Наверное, ночь, она легла спать, и мне придется до утра висеть одному на стуле. Странно - нет конечностей и всех привычных органов. Тело деревянное, мысли образуются вокруг стержня. Графит мне заменяет все внутренности, кровь, мозг. Как удобно, что нет питания и выделений. Внезапный страх: вдруг меня положат в задний карман, забудут и сядут с размаху на стул - я сломаюсь и умру.Или произойдет расщепление сознанья? Меня будет двое? А если трое? А если меня засунут в задний проход, например, для занятий онанизмом, будет ли мне неприятно? Какая чушь лезет ночью (чуть не сказал - в голову), хотя, кажется, уже утро, поскольку я качаюсь, платье шуршит, и слышится - глухо, как из-под воды - она напевает. Разве не мечтал я когда-то об этом? Я увижу каждую букву, почувствую дрожь ее пальцев, где она задумается, над каким словом помедлит, тончайшие движения души - все! все станет мне известно! Правда, я немного боялся - ведь я, кажется, новенький - вдруг нечем будет меня заточить, и ее пальцы обнимут другое деревянное тело? Но я, ревнивый и неотесанный, боялся еще одного - а вдруг это больно? Неотесанный - не значит тупой; чтобы затупиться, нужно исписать не один лист... Мысль о бумаге привела меня в легкое замешательство. Гладкая или шершавая - что лучше? Первая приятнее, на второй лучше видно. По гладкой может выйти бесплодное скольжение - она нажмет сильнее, сломает... Но - весь я не умру, и большая часть начнет сначала. Если бумага мне не понравится, я ее проткну. Я прорву ее острием, и мне подадут другую. Все оказалось не так. Я уже привык смутно ощущать звук и свет. Но вот меня извлекли наружу, и что-то блеснуло сверху - ее улыбка? - увы! лезвие бритвы. Она точила карандаши бритвой. Когда лезвие вошло в тело, я чуть не раскололся от боли! Я был нем, беспомощен, меня резали, как хотели... - резала она; когда сталь полоснула по грифелю - оглушающий поток шума, слепящий режущий свет накинулись на меня и прошили насквозь. Словно сняли скальп,и выступила кровь, и этой кровью она писала, надавливая. Ни бумаги, ни слов. Вот все, что я помню о том дне...

* * * ...у предметов есть два пути - в музей и на помойку, где их никто не моет, а их туда просто сваливают. Свалка. Когда я был вазой, во мне хранили деньги, однажды, торопливо их доставая, - уронили, разбили, выбросили. В тот же вечер кучу грязного стекла обмыл дождь - мылся я впервые за много лет. Так что, каково на помойке, я знаю. Потом, когда я был зубом, мне повезло; правда, узнал я о том не сразу - это был не лучший из ртов, какие можно себе представить. Чистили меня редко, хотя я служил добросовестно, и старательно грыз черствые батоны и всякую гадость, которую он жрал. Я привык к никотину, случалось и в водке купаться, как-то по пьяни я пытался укусить вилку, да так яростно, что треснула эмаль. К счастью, боль чувствовал не я , а он. Я ныл, а он вертелся, как уж на сковородке. Я откровенно злорадствовал, так как к тому времени возненавидел его за привычку грызть ногти. Он пихал в пасть свои грязные огрызки и командовал: "Васька, грызи!" Я не мог. Меня мутило. Когда-то, в драке, в меня заехал кулак - соседа выбили, а я удержался. Теперь было много хуже. Не стерпев, я покончил жизнь самоубийством. Хозяин пытался меня спасти - еще бы! Поздно, батенька! Совершенно напрасно Вы корчились в кресле, когда противное сверло, визжа, набрасывалось на меня. Словно старый сифилитик, я разваливался на части. Выдернули. И вот тут пришлось удивиться: собравшись на помойку,я оказался вдруг в особенной баночке, в музее. В баночке спиртик - среда привычная. Из слов экскурсовода я понял, что рос и жил во рту знаменитого - недавно ставшего знаменитым - художника. Поскольку работал он всегда с закрытым ртом, то я и не подозревал, чем он занимается - мычит себе и мычит. Зуб великого человека. Зуб-самоубийца. Я наслаждался вниманием. Однажды какой-то пройдоха пробрался в музей и, отстав от группы, выпил (залпом ) спирт из моей банки, а меня , влетевшего в арьергарде, обсосал и выплюнул. Наступил, чтоб не заметили. Унес вон, прилипшего к подошве. В музее было мило, но скучновато. Судьбы и там не избежишь.

* * * Есть во мне какой-то стержень, - говорили женщины когда-то. Они говорили это в определенные моменты.