Сергей Криницын - Из записок карандаша

Стержень был мой. Он был для них чуждым, посторонним предметом. Чуждость компенсировали повышенным вниманием. И - выниманием. Мания вынимания. Внешний интерес вел к проникновению внутрь, в нутро, в потаенные глубины. Теперь, чтобы почувствовать себя мужчиной, нужно проткнуть лист, вопреки руке, меня держащей. Конечно, тут от меня зависит далеко не все. От меня зависит чертовски мало. Кстати, для меня сейчас писать и писать - одно и то же. Пи-сать кровью. Идиотская привычка. Но кого интересуют привычки карандаша? У него не спрашивают совета. Его нервно вертят. Им постукивают по столу, то есть, бьют головой об стол, задумчиво щурясь. Грифель крошится, рассыпается. В лучшем случае крошки сдувают. В худшем - смахивают ладонью, и на бумаге остается грязный след, - мой мозг, ставший грязью, и тогда! - боже! - вам знакомо слово "ластик" ? - стирательная резинка? - стерка? Она превращает меня в ничто; когда я вижу ее рядом с собой, то не уверен, что существую. Ладно, хватит распинаться. Я привык. Я деревянный. Проткнуть - дело нелегкое. Изрядно затупившись, я все равно что отупел, оттого-то мне и казалось, что я уже привык ко всему. Утром ждало знакомое лезвие, кошмар повторился. Жало мое стало столь острым, что я и сам смог причинить боль. Сначала я царапнул по листу, затем, когда ставили точку, проткнул-таки, но этим дело не кончилось. Мне удалось, лежа в кармане, так повернуться, что острие направилось прямо в ее грудь. Ткань легко прорвалась, я вошел в нежную кожу, торжествуя, услышал вскрик, но тут рука, схватившись за ужаленное место, отбросила меня в сторону. Жало осталось в теле. Меня выбросили. Я лежал среди картофельных очистков. Намок, высох, треснул. Сквозь трещины доносился похоронный марш. Шутка не удалась. Удалась настолько, что перестала быть шуткой. "...какой-то дикий сон. Я понимаю, что это глупости, но я все утро смотрела на него с ужасом. Не хотелось брать его в руки,но это же твой подарок, и я взяла. Заточить его было трудно, я даже порезала палец. Мне снилось, что мне точно таким карандашом выкалывают глаза. Ну вот, из-за этой ерунды я тебе так ничего и не рассказала, все пишу про этот дурацкий сон - прости, пожалуйста, я ведь очень люблю все твои подарки, особенно гномика и колечко, так что ты не обижайся, я очень-очень прошу тебя не обижаться - я буду любить твой карандашик и писать только им. Сегодня очень холодно..." На столе - конверт. В нем - стройные ряды аккуратно написанных букв. Дождь идет. Фонари - горят. В пятнах крови - дрожащие окна. Ночь со чится сквозь выбитый взгляд На седые сырые волокна. Просочилась. Встала со мной. И ладонью холодной гладит. Пустоту за моей спиной Пе редергивает и лихорадит. Через тусклые щели стен, Подарив мне слепую сырость, Ветер гонит ее со всем, Что в последнее время снилось. Я тщательно зачеркиваю строки, одну за другой, моя деревянная шкура дрожит, мой графитовый мозг стучит в моей деревянной шкуре; мыслям нет выхода, им нет места. Лист бумаги зажат между моим острым клювом и стеклом, скользким и влажным. Острие мокнет, стачивается. Ее пальцы мокры от слез. Моя шкура скоро облезет. Поблекнут краски, сотрется золотистая надпись на боку. Жаль,что я не химический. Написанное мною недолговечно. Не вечно и не долго. Вот хотя бы это стихотворение - оно написано чернилами, и то, что я его зачеркнул, не имеет большого значения. Завтра она может передумать и стереть мое серое вещество, а стихотворение останется. Он сын утренней звезды, а я - внутренней. Моя внутренняя звезда продолговата и светится неярко. Она оставляет след, яркость которого зависит от нажима, от того, насколько безжалостно меня давят, ее свет прямо пропорционален моей боли. Она безымянна, моя звезда, ее нельзя назвать ни Венерою, ни как-либо еще. Она уменьшается, рассыпается, покидает меня кусочками. Ее так мало... в спазмах стекол - кривая усмешка... скрипят деревянные бока... Я научился шептать. И хотя наверху меня не слышно, пальцы иногда как бы слышат - маленький срыв, перебой в потоке, идущем из головы, - и в паузу вклинивается моя речь, воспринимаемая ушами как простое шуршание. Она остановилась на секунду, и, когда уже совсем собралась написать "приходи", наступила такая минута затишья, пальцы остались без управления и, привыкшие повиноваться, тотчас написали мною то, что я сам нашептал им. Всего лишь маленькая частичка, две буквы. Опустив глаза, она прочла: "НЕ приходи". Как я желал поставить тут восклицательный знак, хотя бы точку! Но пальцы так сжали меня, так дрожали от напряжения - она дописала " сегодня".Читать дальше