Павел Тимофеев - Кто ты такой

Холи отправилась на кухню, а я сел перед телевизором. На экране, в маленькой студии сидело три человека в военной форме и о чём-то спорили. Было довольно любопытно наблюдать за этим процессом, тем более, что я не понимал язык, на котором они говорили. До моего сознания доходили значения лишь нескольких слов. Из этих обрывков я понял, что одному из них очень хочется увеличить расходы на армию, а другой был готов совершить самосожжение только для того, чтобы какому-то деятелю с невообразимо длинным и запутанным именем поставили памятник в центре города. Третий, как я понял, был ведущим, так как он время от времени поглядывал на часы.

Вскоре передача кончилась, на экране появился большой синий циферблат, а после того как секундная стрелка добралась до вертикального положения, на экране возникла студия местных новостей. Диктор, как по-моему и все остальное население страны, был в военной форме, его лицо было сурово и не выражало никаких чувств, кроме чувства собственного достоинства. Говорил он очень медленно, как и положено диктору в тоталитарной стране (новости не должны быть ни полезными, ни интересными, ни объективными, они должны быть идеологически верными.)

Диктор говорил и говорил, а на экране мелькали отснятые очень плохой камерой сюжеты. Сначала показали какой-то парад, на котором люди с огромными портретами шагали стройными рядами по кривой улице города. Не знаю, как у остальных телезрителей, а у меня это жалкое зрелище никакого восторга не вызвало. Потом на экране появился график, который, судя по схематично изображающему полевые работы фону, изображал планируемое развитие сельского хозяйства страны на ближайшие пятнадцать лет.

Я уже собрался выключить телевизор, как интонации диктора сменились с заученно восторженных на предельно металлические. Холи вошла в комнату и присела рядом. На экране появились два портрета: мой и Холи. Я попросил Холи перевести.

-Нас разыскивают за попытку диверсии. Мы угнали машину полиции с секретными документами. Говорят, мы особо опасны и вооружены, но так как документы имеют государственное значение, то тебя надо взять живым.

-Меня? Что это значит.

-Это значит, что мне не надо спасать мир, а вдвоём они считают нас слишком опасными.

Я молчал, мне почему-то стало стыдно, что моей жизни, в отличие от жизни Холи, ничего не угрожает. Я выключил телевизор и пошёл на кухню. Холи подогрела капусту и смешала её с тушёнкой, это, конечно, не было кулинарным изыском, но зато не было похоже ни на что из того, что мне приходилось есть в последнее время. Мы сели за стол, я налил в тонкие стеклянные стаканы пиво, которое Холи принесла из машины, и мы приступили к еде. Я чувствовал себя виноватым перед Холи, хотя моей вины, в том, что она рисковала больше меня, не было. Холи, наверно, заметила, что я не расположен к разговору, так как всё время, пока мы ели, упорно делала вид, что я не существую.

Но меня раздражало не только необоснованное чувство вины. Я внезапно осознал, что не могу ничего изменить. Против меня было государство, со всей своей полицией, патриотически настроенными аборигенами и сводом чётких правил, которые оно решило повернуть против меня. Наверное, я должен был гордиться, что меня оценивают так высоко, что решили бороться со мной централизованно, но если бы я оказался один на один с Шаном, то эта битва была бы намного более престижной. А так, Шан не придумал ничего лучше, чем посмеяться надо мной, он просто не захотел пачкать об меня руки. Он просто играет со мной в кошки-мышки, сам при этом ничем не рискуя. Я представил, как Шан сидит перед телевизором во дворце, потирает руки и ехидно улыбается. Картина получилась настолько реалистичной, что я невольно засмеялся.

Смех получился несколько истеричным, Холи посмотрела на меня, на её лице наметилась улыбка, но заметив, что я уже не смеюсь, она снова стала серьёзной. Увидев это, я понял, что она не думает о себе, а пытается сделать всё для того, чтобы мне стало хоть чуть-чуть легче. Я отодвинул тарелку и встал. Меня охватило чувство жалости, жалости к себе, к Холи, и я поспешил выйти из комнаты, доставая на ходу сигареты, пытаясь оправдать свои действия.

Я вышел на улицу, вытащил сигарету из пачки, прикурил и долго стоял, рассматривая лес перед собой. Мои руки тряслись, мне казалось, что в воздухе разлита предопределённость, в тот момент я был уверен, что нам не уйти. Наверное, это состояние наступило из-за того, что я не сопротивлялся депрессии, так как слишком устал, хотя потом я расценил его как предчувствие.