Юрий Бурносов - Революция 1. Японский городовой

Анархиста Штернкукера он обнаружил в одном из злачных мест Цюриха, где тот пил горькую. Представившись видным деятелем мирового анархического движения и поиграв перед Штернкукером громкими фамилиями – Шапиро, Корнелиссен, Малатеста, Кропоткин, Фабри – Цуда сказал, что хочет предложить ему особую секретную миссию в Берне. Штернкукер сразу же согласился, чересчур меркантильно для идейного анархиста уточнив, сколько ему заплатят. Цуда пообещал внушительную сумму, тем более что платить вовсе не собирался.

Остальное было делом техники: узнать, когда Ленин будет слоняться по Берну один, дать соответствующие указания Штернкукеру, а потом «спасти» надежду российской социал-демократии. Цуда доставило большое удовольствие срубить голову Бенциона Штернкукера одним ударом, так поразившим Ленина…

– У вас огромное будущее, товарищ Джамбалдорж, то есть Очиров, – говорил Ленин, провожая Цуда. – У вас есть колоссальный багаж знаний, вы завидный логик, а главное – вы человек действия. Там, где другие говорят, вы действуете. Партии очень нужны такие люди. Хотите, я стану рекомендовать вас в Центральный комитет?

– Ни в коем случае, – воспротивился Цуда. Ленин не настаивал, как и в случае со статьей про национальный вопрос для «Просвещения».

– У Горького вам понравится, – сказал он. – Отличная вилла, чудесный стол, море… Отдохнете, поправите здоровье, хотя оно у вас и без того отличное. А самого Горького – домой, только домой. Он нужен нам в России со своим авторитетом.

О собственном здоровье Цуда думал, и не раз, хотя оно не беспокоило его; скорее наоборот. Японцу исполнилось недавно пятьдесят восемь, а в волосах не было седины, на лице – морщин, двигался он легко, словно молодой… В фальшивых бумагах Габидуллы Иллалдинова пришлось указать другой год рождения – не настоящий, 1855-й, а 1870-й, куда более соответствующий внешности бывшего полицейского из Оцу.

А еще Цуда думал, что он давно не советовался со сверчком. Но и сверчок ничего ему не говорил.

Стало быть, он все делал правильно и без помощи сверчка?!

Или попросту стал уже его частью?!

– …Дядя Коля! Дядя Коля!

Гумилев очнулся, потому что его немилосердно трясли. В ушах гудело, но сквозь гул явственно прорывался голос Коленьки Сверчкова.

– Дядя Коля, вы живы?!

– Жив, – сказал Гумилев. Понял, что сказал это про себя, и повторил уже вслух:

– Жив.

– Слава богу… А то я выстрелил, вы упали…

Гумилев попытался подняться, но не сразу преуспел в этом. Наконец он сел на корточки. Лежащий на песке факел уже почти погас; Коленька стоял на коленях рядом и взволнованно бормотал:

– Он близко так подошел, я винтовку подхватил и выстрелил… Попал, он закричал – и бежать.

– Мне казалось, что эта тварь оторвала мне голову, – сказал Гумилев.

– Это я у вас прямо над ухом стрельнул, – признался Сверчков виновато. – Он уже рядом был, лапы к вам протянул.

– Спасибо, – коротко сказал Гумилев. – Спас…

В ушах продолжало гудеть, но чувствовал он себя вполне сносно. Потерев виски, он наказал Коленьке:

– Никаких геройских историй, договорились? Никаких демонов. Был… был, скажем, леопард. Набросился, мы стреляли, он ходил кругами, потом, когда его ранили, удрал. Вполне правдоподобная история, не правда ли?

– Правдоподобная, – согласился Коленька. – Но кто это все же был? Сроду не видывал таких уродин. Уж точно не обезьяна.

Гумилев пожал плечами.

– Может быть, в самом деле пустынный демон… А может, некое неизвестное науке допотопное животное, которое может посылать… э-э… мозговые импульсы наподобие гипноза. Заморочит жертву, потом убьет и съест. Очень удобно.

– Но он смеялся, дядя Коля, – напомнил Сверчков. – Смеялся и говорил на каком-то тарабарском языке.

– Я читал, что некоторые обезьяны тоже говорят и смеются. Так что давай поскорее забудем эту историю, а то я уже представляю, как ты сочиняешь статью в «Ниву» – «Как я победил абиссинского демона».

Гумилев засмеялся, сам пораженный тем, что в нем нашлись для этого силы. Улыбнулся и Коленька:

– Скажете тоже… Я же понимаю, что никто не поверит. Но я еще хотел спросить, что это у вас такое?

– Где? – не понял Гумилев.

– Да вот, в руке.

Оказывается, фигурку скорпиона поэт до сих пор сжимал в кулаке. Пальцы удалось разогнуть с трудом, и, несмотря на глубокий прокол, оставленный жалом на ладони, крови снова не было.

– Это талисман, – сказал Гумилев. – Амулет.