Юрий Бурносов - Революция 1. Японский городовой

Николай никакого божественного начала в кривоногом паучке не видел, но рисовать ему нравилось. Под пером вырастали перепутанные частоколы, которые словно ограждали императора от лезущих с газетного листа новостей. Маклаков, Сербия, Балканы… После революции девятьсот пятого года Николай ждал неприятностей со всех сторон – и изнутри, и снаружи. Добрый Григорий [16] Имеется в виду Григорий Распутин; «добрым Григорием» Николай II обыкновенно называл его в своих дневниковых записях и разговорах с супругой успокаивал, предостерегал, давал советы, но даже он не мог снять жуткие головные боли и избавить императора от видений. Проклятый японец не то монгол чудился ему в толпе людей на улице, среди нищих у храма… Николай хотел даже велеть генерал-губернатору выставить всех узкоглазых из столицы, невзирая, монгол он, китаец или туркменец, но не решился – газетчики ведь распишут, что царь совсем с ума, дескать, сошел…

Он поделился своими страхами с Григорием, тот велел читать на ночь молитву против демонских козней и молитву всем чинам ангельским, но не помогало. Да и демон ли был чертов монгол? То-то что не демон, человек. А человек, известно, страшнее любого демона…

Нарисовав еще один рядок «эмблем божественного начала», Николай вспомнил, как в 1905 году щелкопер Николай Лейкин в своем дрянном журнальчике «Осколки» напечатал свой же дрянной рассказ «Случай в Киото». Рассказ вроде бы смешной – дубина японский полицейский ждет распоряжений начальства, в то время как в реке тонет маленький ребенок. Правда, на японца полицейский не очень-то смахивал – свисток, усы… Однако Лейкину удалось обойти цензуру и выдать рассказ за сатиру на японские порядки, тем более историческую фигуру «японского городового» Цуда Сандзо использовали до того не раз. Однако потом цензоры задумались – Николай читал доклад одного из них, по фамилии Святковский: «Статья эта принадлежит к числу тех, в которых описываются уродливые общественные формы, являющиеся вследствие усиленного наблюдения полиции. По резкости преувеличения вреда от такого наблюдения статья не может быть дозволена». Комитет определил «Статью к напечатанию не дозволять». И слава богу; да и Лейкин, гадина, через год назло помер. Но «японский городовой» прижился, и каждое упоминание этого словосочетания бесило и пугало государя.

Не выходило из головы и странное, страшноватое пророчество японского отшельника. Царь помнил его практически дословно, да и как тут не помнить: «Два венца суждены тебе: земной и небесный. Играют самоцветные камни на короне твоей, но слава мира проходит, и померкнут камни на земном венце, сияние же венца небесного пребудет вовеки. Великие скорби и потрясения ждут тебя и страну твою. На краю бездны цветут красивые цветы, но яд их тлетворен: дети рвутся к цветам и падают в бездну, если не слушают отца. Все будут против тебя... Ты принесешь жертву за весь свой народ, как искупитель за его безрассудства…»

– Тьфу ты, пропасть, – сказал громко Николай. – Напиться, что ли… Нажраться, как последний мужик, и помереть…

… – Теперь ты умрешь!

Эйто Легессе оскалил желтые редкие зубы и взмахнул своим оружием. Он, видимо, хотел рассечь грудь противника, но Гумилев успел отшатнуться. Острейшее лезвие сабли тем не менее достало его, но наткнулось на фигурку скорпиона, лежавшую в нагрудном кармане. Дальнейшее оказалось совершенно неожиданным и для Гумилева, и для нападавшего. Соприкоснувшись с фигуркой, сабля сломалась ровно посередине, и обломок с рукоятью Эйто Легессе с воплем выронил из руки, как если бы его ударил электрический ток.

Гумилев, не в силах удержать равновесие, упал на спину. Шаря вокруг себя и пытясь подняться, пока абиссинец с проклятиями скакал вокруг, Николай нащупал тонкое копье. Он не знал, откуда оно могло здесь взяться, да и времени не было задумываться. Подхватив неудобное, незнакомое оружие, Гумилев выставил его перед собою и неуклюже поднялся.

Ругаясь по-своему, фитаурари отступил немного назад. Утратив саблю, он озирался в поисках какого-то иного оружия, а Гумилев, пользуясь растерянностью соперника, сделал выпад. Начинающим игрокам частенько везет в карты или на рулетке, повезло и Гумилеву: острый конец копья воткнулся в грудь Эйто Легессе, вошел на два-три вершка, брызнула кровь. Фитаурари ахнул, схватился за древко, пытаясь вытащить оружие, но Гумилев не уступал. Он понимал, что опытный воин, сумев освободиться, убьет его голыми руками за считанные секунды. Поэтому он давил на копье, стараясь воткнуть его поглубже. Внезапно Эйто Легессе опустил руки, изо рта хлынула кровь, он задергался и медленно опустился на колени. Перепуганный Гумилев несколько мгновений продолжал держать его, словно рыбу на остроге, потом отпустил копье. Абиссинец все так же медленно повалился на спину и больше не двигался, застыв в странной позе – то ли лежа, то ли стоя на коленях. Копье торчало вверх, как кол над могилой вурдалака.