Михаил Савеличев - Меланхолия

- Я все знаю о страхе, - возразил паршивец. - Вегетация и метаболизм. Выброс химических веществ в кровь. Все так хорошо, понятно.

- Этот бред тебя напугал. Неужели ты еще не свыкся? Ты ведь только этим и живешь.

Маленький паршивец постучал палкой по дороге. Крючок на конце был ржавым и не выбивал из асфальта привычно бодрого цоканья. Звук был глух и уныл.

- Я не хочу играть по таким правилам. Ты меня обманул. Ты всех нас обманул.

Остается только усмехаться:

- Ты еще сказку о человеке и дьяволе вспомни. Только там мы сильнее. А на самом деле...

- Думаешь, что это не навсегда? - оживился паршивец. - А вдруг? Сюда бы старого коневода...

Воспоминание о старике. Как трогательно. Мальчишка поднялся, осмотрел палку и крюк и привычным, отработанным движением попытался поддеть меня, нацепить неконтролируемое буйство на ржавый покой. Приходится отнять у него игрушку.

- Она больше не работает, - объясняю. Снисхожу до объяснения. - Тебе пора догадаться, что же произошло. Или старик об этом не предупреждал? Он не рассказывал историю куклы? Дурацкой, грубой, нелепой куклы с пустой головой и пустым животом?

- Нет... - шепчет паршивец.

- Кукла, которой вставили в живот магнитофон и научили плакать, если кто-то сильно ударял ее палкой. Это очень старая история.

- И что же с ней случилось?

Я повертел так хорошо знакомый мне предмет - отполированный кусок дерева, торчащий крюк - апофеоз аскетизма. Что может быть проще, чтобы подцепить вещь? А вы говорите "сложные интриги", "воля к победе", "инициативность"! Захват, щелчок и нет спокойнее лошадки, чем наша Бетти О'Брайен...

- Ты задаешь не тот вопрос. Правильнее спросить: А что же случилось с теми людьми? Со всеми их палками и магнитофонами? С их страстью к избиению грубой куклы, так по-человечески кричащей от боли? Есть ли разница - бить куклу или бить человека? Ведь они кричат так похоже.

Небо все-таки светлело. Наступало редкое и неуловимое мгновение, когда вся грязь ночи опускалась вниз и тонкой, липкой пленкой покрывала город, залепляла глаза, скрадывала тени кошмаров, которые выбирались из спален и разбегались неловкими, неуклюжими игрушками. На холодном боку машины проступала роса и тут же подмерзала замысловатым узором неожиданного инея. Холод схватывал теплоту дыхания и было видно, что мы еще живы.

- Я понял про куклу, - сказал мальчишка. - Кукла - это я. Меня долго били, чтобы я хотя бы криком стал похожим на человека... В животе у меня магнитофон, а в голове... в голове - пустота. Пустыня. Лунная пустыня.

- Такова наша природа. Мы быстро дичаем. И быстро очеловечиваем. Собак, кошек, кошмары.

- Я не хочу, - замотал головой. - Не хочу, не хочу, не хочу! Мы пойдем в суд. Точно! Мы обратимся к судье. Пусть меня накажут, назначат опекуна. Вообще лишат лицензии. Зачем мне теперь лицензия? У самого петля отрастет.

Он схватил меня за рукав и дернул с такой силой, что пришлось встать. Подобрал палку и махнул в сторону:

- Туда. Быстро. Нужно быстро идти.

- Но почему?

- Ты сейчас не поймешь. Ты вообще не соображаешь. Как я не понял! Этот дурак вообще снес тебе решетку! - паршивец бормотал и тянул, тянул и бормотал что-то про решетки, что-то про очистку, что-то про конкурентов, пока черная ладонь не остановила его.

- Куда? - прорычал Исмаил. - В какую пустыню ты теперь захотел сбежать?

- Я тебя не боюсь! - соврал паршивец. Выглядел он жалко, так тени уже не боятся жизни, а засохшие деревья - пожара. Истерзанная, обвисшая одежда, грязные потеки на штанах, разорванные сандали, у которых подошвы при каждом шаге доставали нечистыми языками земли и мальчишке приходилось выше задирать ноги. - Не боюсь!

- Думаешь, что я зачирикаю? - спросил Исмаил.

- Отойди! Так нечестно! Это моя вещь. У меня лицензия! Ты убил старика!

- Я не один из вас, - черный человек усмехнулся. - Ты паразитируешь на страстях и слабостях своих мустангов, копаешься в черепах своих овечек, ты - падальщик, и если тебе удается отхватить хороший кусок, то не думай, что так будет всегда. Я могу проглотить твою вещь и лучше тебе не знать, во что она превратит тебя.

- Так нечестно, - упрямо твердил паршивец. - Так не честно. У меня есть право.

Исмаилу надоело. Навязчивость паршивца поначалу забавляла, но теперь она превратилась в скуку, а скука - в раздражение. Он вцепился когтями в лицо мальчишки, сгреб, содрал податливую кожу вниз, обнажая бледную подложку, которая медленно набухала, сочилась красным, а затем из нее брызнули многочисленные фонтаны, оставляя на черном плаще демона блестящие пятна. Паршивец взвизгнул, дернулся назад, споткнулся и упал на спину, корчась и безнадежно зажимая ладонями обвисшую маску, еще удерживаемую на голове какими-то жилами и пленками. Руки дергались, ободранная кожа кривилась сквозь пальцы дикими усмешками.