Михаил Савеличев - Меланхолия

- Дыши! Дыши, черт тебя подери!!! Все равно уже поздно! - размыкает паралич надрывный крик, бьется стекло и уши закладывает от выстрелов.

Первый... второй... третий... Вспышки вычерчивают медитативные полоски порохового дыма в неподвижном воздухе, которые ловят движения, преграждают напор событий, но их эфемерности хватает только на то, чтобы нарыв разбух и прорвался горячими потоками гноя и крови.

- Что это? - бормочет паршивец сквозь свою ладонь, зажимающую рот. - Что это?

Старик прячет пистолет - черную, нелепую штуковину с нелепыми выступами, которыми оружие упорно цепляется за края кармана плаща, не желая погружаться внутрь.

- Материализация, - отвечает он, как будто это что-то объясняет, проясняет в залитой кровью комнате, где в растекающейся луже теперь уже чего-то желтого затихает вздрагивая темный зверь.

Тупая морда с рудиментарными глазами, стальные клыки, со страшным клацаньем вдвигающиеся и выдвигающиеся из распухших, гноящих десен, длинные передние лапы и искривленные, рахитичные - задние, продолжающие свой неостановимый бег и вычерчивающие по тугой пленке лужи хаотичные царапины.

- Оно - одно? - спрашивает паршивец. Он медленно приходит в себя, зелень тошноты переходит в синеву страха, но мальчишка пока держится. Он даже слезает с камина, маленькими шажками подступает к зверю, приседает и протягивает к липкой морде руку, словно пытаясь погладить умирающее существо.

- Пальцы откусит, - предупреждает старик. Впрочем он спокоен. Стоит у разбитого окна, ощетинившегося остатками стекол и жалюзи, поглядывает на улицу и вертит зажигалку.

Что происходит? - вертится наведенный вопрос и никак не может ухватиться за стальной крючок действительности. Меня отключили, заблокировали управление, уроды... Бунт уродов. Коневоды проклятые. Черти, кругом одни черти, они подступают все ближе и ближе... В таких случаях готовят рассол. Мозговой рассол. Господи, как далеко все зашло... Агрегат работает на полную мощность, хорошо себе это представляю, вижу воочию медленное и тяжелое вращение массивных колец, штырей, шестеренок, тяжелое дыхание шлангов, закачивающих в раскаленные внутренности смазку, которая потом брызжет крохотными гейзерами между плохо подогнанными деталями... Что ты там говоришь, Нонка? Идея движения? Ты разве никогда не видел как работают твои мозги? Ты не подозревал, что все настолько безнадежно механистично, что и демоны тонкой семерки кажутся достойными представителями животного мира... Твоя беда. Твой грех. Тот самый, первородный... Ничего там не сдвинуть, не изменить, не улучшить. Агрегат слишком прост, чтобы его можно было понять. Стоит в нем сдвинуть крошечное колесико и - перегрев, по сравнению с которым шуб - лишь невинное фантазирование. Собаки-то откуда? Из какой ментальной дыры вылезли твари?

- Придется запереться здесь, - говорит старик.

Паршивец обходит труп и выглядывает в окно. Черное на черном. У цвета ночи слишком много оттенков, которых хватает не только на тишину и пустоту, меланхолию и одиночество, страх и похоть, но и на таких чудовищ, чьи тела запруживают улицу, растекаются грязной трясиной, немедленно порождающей тлен болотных огней, и в бледной синеве с трудом можно признать свечение полуслепых глаз.

- Скажи слово и тут же будет оно, - прошептал старик. - Отвратительные гады...

- Нам не помогут, - говорит паршивец спокойно. - Нам теперь никто не поможет. Не в лучшем из миров мы оказались.

- Ты думаешь? - старик перестает мять сигарету и бросает ее в окно. Острое жало незамеченного осколка пропарывает кожу. - А, дьявол...

- Помочь?

Старик не успевает ответить - снаружи на окно падает плотная тень, закрывая тошнотворное шевеление псов - аспидных личинок на куске сгнившего мяса, стальное жало втискивается внутрь, упираясь в равнодушное лицо, как будто старый коневод что-то вроде этого ожидал, и когда это самое сбылось, прервало изнуряющую цепь странных и пугающих знамений, он лишь холодно усмехается и неуловимым движением втыкает сигарету куда-то в неразличимую тьму. Воздух вокруг старика вспыхивает и отбрасывает изломанное тело в стену. Тень просачивается в комнату, окутывает взвизгнувшего паршивца, распухает грозовой тучей, в которой с воем ворочаются еще нерожденные молнии грядущей непогоды, а потом начинает лить ледяной дождь...

...остается только тупо смотреть на окровавленные руки, на окровавленную простынь, на окровавленную комнату. Разве кровь не горячая? Разве ее так много, что хватает на целый ливень? Рука сжимается и чувствует мертвенную липкость. Нежить. Пальцы тянутся к волосам и натыкаются на неопрятные космы, пропитанные... гадостью. Что угодно, но только не кровь, не свинцовый запах растерзанной жизни...