Михаил Савеличев - Меланхолия

- Вижу, - сказал Лоран, - вижу. Так в отчете и напишем.

Брандмейстер стряхнул наконец-то перчатки, принял от меня пачку и разодрал зубами упаковку. Пара сигарет упала на землю.

- Извините...

- Ничего, брандмейстер, ничего страшного.

- Вы гарантируете, что в доме действительно никого не было? - спросил Лоран.

Я вдохнул дым и слегка успокоился. Родное пепелище теперь казалось уснувшим змеем, неловко свернувшимся среди белоснежных домиков и громадных ярко-красных машин. Змей-детеныш, видящий сны об огне. Дым сгустился в отдельные струи и идеально ровно поднимался в небо.

- В доме никого не было. Только я. Но я успел выбежать. Схватил кресло и выбежал. Потом вспомнил о своем кофе и сигаретах и вернулся. Потом опять выбежал.

- Бывает и не такое, - сказал Литхен. - Некоторые умудряются вытащить на себе холодильник. Огонь... В огне люди непредсказуемы.

- Ваш дом был застрахован?

- Кажется, да, брандмайор.

- Тогда вам не о чем беспокоиться.

- У меня дом сгорел, брандмайор.

Лоран похлопал меня по плечу и молча пошел к своей машине, уткнувшейся носом в большие черные баки на колесиках. Один из баков от столкновения треснул и из зигзага щели выглядывали сморщенные мусорные мешки.

- Было трудно? - спросил я.

- Нет. Такие дома горят хорошо и без сюрпризов. Главное - не дать огню перекинуться дальше... Извините.

- Ничего.

- Я пойду.

- Да, конечно... Спасибо вам.

- Не играйте с огнем, - сказал брандмейстер, подобрал свои перчатки и побрел к развернувшейся машине.

Утро подкатывало все ближе, наступало, выдавливало тяжелую ночь прочь, подсвечивало новыми источниками синевы небо, в котором, тем не менее, продолжали расплываться безобразные пятна дыма, словно поганки на тощих ножках. Где-то высоко летел самолет, оставляя багровый инверсионный след - вспухающей рубец на теле нового дня. После долгого молчания подул ветерок и бросил мне на колени жухлый кленовый лист. Я закрыл глаза, но от запаха гари, от отвратительного тепла разложения не убежать. Некуда бежать. Оставалось лишь продолжать сидеть, вглядываясь в долгожданную пустоту внутри себя. Пришел некто и ложкой выковырял из тебя беспокойство, страх, сомнение, тоску, оставив одиночество.

Бессмысленно. Невозможно избавиться от самого себя. Что бы не происходило, что бы не терялось, что бы не отбиралось, но человек так и оставался человеком. Мы как яма мироздания - чем больше от нас отнимаешь, тем больше мы становимся. В какие бездны заведет нескончаемое путешествие к корням?

На самом деле я уже знал ответ. Он пришел из огня, вспыхнул страшной кометой, изгоняя последние клочья тумана иллюзий, а вместе с ним - силы и желания. Вот то, что и требовалось, что описывалось в эзотерических текстах и алхимических трактатах - сотворение черного камня, melaina lithos под преобразующим огнем Черного Солнца, в котором выпаривается morbus niger, черная болезнь. Свинец превратился в золото, только это было тяжелое, неподъемное золото, проклятая драгоценность.

Окончательное и решающее значение, выявление, Offenbarwerden, раскрытие самого себя благодаря собственной жизни, нещадной терапии души, благодаря рассмотрению себя в зеркале событий, которым не подберешь ни смысла, ни наименования, ибо какой может быть смысл во внутреннем творении эго, кроме подтверждения и наполнения содержанием сущности под ударами экзистенциальной коммуникации... Хотя последнее еще не случилось, не произошло, оно лишь зреет как нарыв и вот-вот лопнет, потому что даже жестокость может лечить. Экзистенциальная коммуникация - новое слово древнейших времен, разрыв и отрицание любой режиссуры, планируемой и методичной, во имя единства двух личностей, двух невыносимо чуждых, но безусловно разумных существ, каждое из которых и есть возможность существования. Здесь нет места уловкам и недоговоренностям, здесь нет правил тому, что говорить, и говорить ли вообще; выбор между умолчанием и откровенностью уже не осуществляется произвольно, потому что нельзя сначала сказать правду человеку, а потом предоставить его самому себе. Ибо это живая правда, она нуждается в пище, она ловкий хищник и не терпит клеток. Она может выесть изнутри, оставив уже ненужную оболочку лживых слов и истлевшего духа.

Мы ставим вопросы, ищем ответы, и никто из нас не берет на себя ответственность за другого и не предъявляет другому абстрактных требований. Умолчание - если им управляют чисто интеллектуальные соображения, а не общность судеб - становится достойным порицания в той же мере, что и откровение. Окончательных решений больше не существует. Таково условие, сказал мне огонь, и если ты его принимаешь, то следует отдать последнее, что еще может привязывать к старой жизни. Нельзя мыслить отступления, нельзя чувствовать поддержку, пора шагнуть в абсолют, в чистое поле, где все возможно, но где невозможно ничего, пора сдуть пыль обманчивого бытия, ведь никакого бытия нет и не могло быть, а было нескончаемое безумие и шоковая терапия.