Грег Бир - Город в конце времён

Рваный занавес разошелся в стороны, обнажая другие улицы, другие здания — своего рода паззл, чьи куски выхвачены из нестыкующихся фрагментов времени, вывалены небрежным ворохом вокруг склада. Ледяной воздух загустел от какой-то песочной зерни — что это за зернь такая, Джек и знать не хотел.

Даниэль раскашлялся и махнул рукой.

— Все, что осталось позади, находит себе место, — произнес он. — Как, например, мы с вами. Готов побиться об заклад, что, если б у нас были альбомы с фотографиями, мы бы опознали этот квартал до постройки склада. И людей тоже.

— Что происходит, как вы думаете?

— Трудно сказать… Впрочем, можно прикинуть, — Даниэль подарил Джеку кислую улыбку. — Мы — муравьи, плавающие на последних недоеденных кусках в похлебке. Почти все уже прожевано и проглочено — подавляющая часть нашего мира. В противном случае… откуда это могло взяться?

Он показал на занавес, где через прореху сияла исполинская, пылающая дуга, окаймляющая до боли черный центр. Дуга занимала чуть ли не две трети неба.

— Это не наше солнце. И это — не наш город. Уже не наш.

Наблюдатели подобны крошечным музам. Они обрабатывают то, что видят, на основе заложенной в них логики, а также согласно тем сведениям, которые собирают сами, считая их реальными, на основе собственного опыта и знаний, согласно тем истинам, которые встроены в их плоть.

Каждая группа наблюдателей формирует своего рода локальную реальность. Она не может слишком сильно отклоняться от консенсуса, от того, что музы установили за правило. Однако подобная гибкость придает космосу ту степень свободы, которая-то и делает его прочнее любой жесткой рамочной конструкции, поскольку эта реальность доброжелательно относится к наблюдателям, приглашает их внести свою лепту. Лорой особенно одаренные наблюдатели способны воздействовать на муз и на космос в целом, и соответственно Мнемозина осуществляет согласование в колоссальном масштабе, теми фронтальными и задними импульсами, которые мы уже обсуждали.

Мы скорее не созданы Творцом, а выведены из умозаключений. Более того, все творение целиком является коллаборацией большого и малого, вечно переплетающихся, взаимозависящих друг от друга. Нет ни властелинов, ни повелителей, ни вечных богов всего и вся — есть лишь силы, которые работают во времени и фатумах, и, да, вне пределов нашего самомнения существует справедливость.

Жить — значит быть слепцом. Тяжек этот труд: оставаться в живых. Когда же наш труд завершен и бремя снято, нас награждают радостью материи, ведомой лишь самым великим мудрецам и самым безнадежным глупцам.

ХАОС

Несмотря на усилия скафандров, свет в Хаосе любил выкинуть ту или иную шутку. Дистанции больше нескольких ярдов выглядели либо непредсказуемо длинными, либо на удивление короткими. Нико в особенности страдал от этого, чаще других оступался и наконец улегся в неглубокой впадине, где его чуть не стошнило.

Доспехи не позволили.

Тиадба встала возле него на колени, а Кхрен и остальные бесцельно бродили рядом. Всех мутило.

— Если бы меня вырвало, то стало бы лучше, — пожаловался Нико. За золотистым щитком по его лицу то и дело пробегали судороги.

— Не советую, — сказала Тиадба. — Представляешь, каким у тебя гермошлем станет?

— А я его сниму ненадолго и…

— Поздно, — вмешался Денборд, опускаясь рядом на колени. — Я тоже что-то неважно себя чувствую.

— Слушайте, я прямо в скафандр справляюсь по надобности, и ничего. Так почему нельзя вытошнить внутрь?

— Прекрати об этом думать, — посоветовала Тиадба. — И хватит глазеть на небо.

— Я стараюсь, но… Там все меняется. Отвернешься на секунду, взглянешь обратно, а оно другое — кроме той штуки. Все время пылает, но не в центре, а по краям, будто это огромная дыра. Если там пожар, то почему оно горит не целиком? Чем оно хочет стать?

В его голосе прорезались истерические нотки.

Возбуждение от страшных событий несколькими часами ранее превращалось в кислое беспокойство, граничащее с паникой. Доспехи делали свое дело насколько могли, но они не были рассчитаны на борьбу с эмоциями.

Тиадбе все чаще и чаше начинало казаться, что энтузиазм Грейн в отношении пресловутого комфорта их путешествия был весьма наивным.

Тиадба то и дело лихорадочно глотала воздух. Лицо болело, руки вновь нестерпимо чесались, а ноги ныли, хотя было пройдено всего ничего. Она ощущала себя словно потерянной или еще хуже — в ловушке: требовалось настоящее усилие воли, чтобы не разрыдаться и не завизжать.