Грег Бир: Город в конце времён

— Тебе, мой юный друг, следует попытать счастья в Макао, — посоветовал Шенк, однако затем добавил (тихим голосом и пряча глаза), что можно бы и договориться насчет особой аудиенции — если он наконец-то желает найти себе куда более надежную и постоянную должность.

Главк давно уже подозревал, что жизнь на улице ему противопоказана.

Словом, он, будто во сне, направился по указанному Шенком адресу — до грязной, разбитой дороги возле рынка в Уайтчепеле — и в конце тупиковой аллеи встретил странного, дерганого человека, небольшого росточка, бледного как смерть и пахучего, как мокрая швабра. Коротышка неловко сунул ему в руку визитку с единственным, рельефно выдавленным словом — то ли фамилия, толп название места: УИТЛОУ. На обороте карандашом выведено приглашение — и предупреждение:

В этот раз навечно. Наша Бледноликая Госпожа требует полной отдачи.

До Главка в ходе его путешествий уже доходили обрывочные и путаные слухи об этой личности. Похоже, именно она возглавляла сию небольшую группу инициатов с чрезвычайно сомнительной репутацией; о ней шептались, однако лицезреть ее было дано не многим. Да и упоминалась она под разными именами: Бледноликая Госпожа, Алебастровая Княжна, Королева-в-Белом… Никто не знал, чем она в действительности занимается, хотя все говорило о том, что на долю людей, разыскиваемых ее порученцами, обязательно выпадали до удивления пакостные неприятности… настоящие беды, причем имелось нечто, именуемое «Зияние», и его-то полагалось избегать любой ценой.

Итак, оказавшись впервые за десять лет сам себе хозяином и страдая от извращенного чувства любознательности, Главк сел на поезд, затем пешком добрался до Боремвуда, где его уже поджидал моложавый мужчина-хромоножка, с гладкой, как воск, кожей, узкой переносицей, жидкими бледными волосами и глубоко посаженными синими глазами. Одет он был в темный костюм тесного покроя, и представляясь, сообщил лишь фамилию.

Это и был Уитлоу.

С собой у него имелась черная лакированная трость с серебряным набалдашником и небольшая серая шкатулка с любопытным рисунком на крышке.

— Это не вам, — сказал он Главку. — У меня еще одна встреча назначена, чуть позднее. Прошу следовать за мной.

Из всего набора воспоминаний о той беседе — своего рода палитры, сведенной к неясным серо-бурым пятнам, — Главк с неловкостью припомнил свои натянутые нервы и унижение от плохо скроенного шерстяного костюма (Шенк потребовал, чтобы Главк вернул все изящные облачения, полученные от хозяина: «Скажи на милость, какая обезьяна владеет ливреей?»).

Уитлоу угостил Главка глотком бренди из серебряной фляги, затем эскортировал к обсаженному колючим кустарником съезду, ведущему к главной усадьбе: мышиному празднику запустения с одним обрушенным крылом и залами, полными воркующих голубей. Громадным старинным ключом Уитлоу отомкнул вход и добродушно подтолкнул гостя в вестибюль, где на уставленном порченой мебелью полу вихрились узоры из мышиных и кошачьих костей. Отсюда они прошли в особую комнату, где, как заверил Уитлоу, в течение нескольких сотен лет не то чтобы никто не жил — здесь не ступала нога человека. Именно такие апартаменты — найти которые в наше время становится все труднее и труднее — лучше всего отвечали нуждам ближайших клевретов Белой Дамы, тех самых (добавил он шепотом, открывая внутреннюю дверь), кто полностью погасил свои счета.

После чего запер Главка на замок.

По истечении некоторого времени в спертой атмосфере тишины — срока достаточного долгого, чтобы от голода забурчало в животе, — к Главку присоединилось создание полностью эфемерное (раз уж иных дверей в комнату не наблюдалось) — настоящий джентльмен, если судить по мягким интонациям и запаху, а точнее, по полному отсутствию такового. Эта туманная фигура, сокрытая под покровом теней, так и не удосужилась принять более определенную и не столь зыбкую форму. Или размер. Возможно (особенно учитывая тот факт, что лицо и плечи Главка подверглись тщательному ощупыванию пальцами, прикосновение которых напоминало удар, с которым в тебя врезается сонная муха), сей джентльмен был незрячим.

— Я никогда не выхожу, — прошептал он. — Я постоянно здесь. Здесь остается со мной всегда, куда бы я ни направился. Имя мне — Моль. Я нанимаю и перемещаю от имени нашей Госпожи.

Он говорил очень долго — по крайней мере, так казалось, — голос его был вкрадчив, глух, неясен. Он вещал о книгах, словах и их пермутациях, о великой войне, что страшнее любой жуткой битвы между воображаемыми небесами и адскими преисподними.