Борис Толчинский - Нарбоннский вепрь

Днем восемнадцатого июня Ульпины предупредили государя о приближении вражеского флота. Одни лишь боги ведают, как колдуны узнали эту весть. Герцог их послушал и поднял нас по тревоге. Мы заняли места в окопах на берегу. Так просидели до самых сумерек. К исходу дня больше всего глаза болели; зажмуришься — и все равно чудится море. Оно было пустынно, как и прежде. Раздосадованный государь приказал отходить в Нарбонну; на берегу он оставил караульный отряд в пятнадцать ратников.

Сгустилась ночь; герцог встретил ее на сторожевой вышке донжона. Ульпины сотворили ему подзорную трубу; по их уверениям, через эту трубу большой корабль можно углядеть за десять герм. Я так мыслю, лукавые чудодеи солгали герцогу. И он глядел в трубу, и я, и еще трое рыцарей — ничего на море мы не заметили. Потом совсем темно стало, и мы с герцогом ушли вниз, оставив тех троих на страже.

Мой государь заснул. Да и меня ко сну клонило. А в полночь это началось.

Первым, что я помню, были крики "Пожар! Пожар!". Герцог тотчас очнулся. Мы бросились к окну. Вокруг царила ночь, но откуда-то сверху доносились отсветы пламени. Но не могло же пылать небо! И герцог кинулся наверх…

Мы не смогли добраться туда: сторожевая вышка пылала. Это было диковинное зрелище — каменный факел посред ночного города! Древний камень шипел, борясь с огнем… напрасно!

То тут, то там, и в цитадели, и в самой Нарбонне внезапно вспыхивал костер. Точно какой-то невидимый демон подносил спичку, и дома из камня, глины, дерева равно вспыхивали у нас на глазах. Мы ничего не могли поделать, ничего!

Эти костры разрастались, превращаясь в один свирепый пожар. Весь город уже проснулся и тушил его. И в пламени пожара мы наконец увидали их… Клянусь вам, я никогда не бегал от врагов, но тут животный ужас сковал мне члены: в багровых отблесках гигантского кострища мы узрели на черном море множество далеких кораблей.

Там были несколько фрегатов, шесть легких и три тяжелых крейсера, да еще линкор, в сравнении с которым прежний "Уаджет" мог показаться игрушечной ладьей. Как видно, тот линкор и сжег нашу сторожевую башню. Помимо этих кораблей, в эскадре амореев имелись и посудины поменьше. Катера и шлюпки что есть мочи неслись к берегу — все, сразу, и я не мог их всех пересчитать. Клянусь вам, в тот момент сам герцог стушевался: узрев такое — пожар вокруг себя и сонмища врагов, спешащих из ночи, — да кто угодно нарисует конец света!

И это было еще только начало. Пока наши пытались погасить пожар, враг высадился на берег. Ловушки сработали, но не смогли надолго задержать его. Караульные бежали равно трусы, хотя, конечно, иначе все погибли бы. У государя была еще одна труба, не такая дальнозоркая, как сотворили Ульпины, но даже в эту трубу мы увидали, кто напал на нас.

Это были воины в черных доспехах, то есть легионеры сухопутной армии, а не морские пехотинцы. Их было видимо-невидимо, и каждый нес на лице маску злобного Симплициссимуса. Герцог оценил взглядом горизонт и пробормотал: "Забери меня Хель, если тут меньше легиона!". Меня бросило в жар: легион — это же двенадцать тысяч ратников! А у нас всего-то было десять тысяч ополченцев, включая давешних крестьян! Но даже если бы у нас не десять тысяч было, а пятьдесят, все равно мы бы остались в проигрыше супротив вражеского легиона.

Сам герцог не предполагал такого: он думал, Юстина бросит против нас преторию, может, две иль три — но целый легион?!

Поэтому никто не возражал, когда мой государь скомандовал отход. На самом деле мы попросту удирали из Нарбонны, оставив жителей на растерзание свирепым амореям.

Мне не забыть эту жуткую ночь девятнадцатого июня. Мы снова убегали из Нарбонны, как и два месяца тому назад. Сейчас все было много хуже, настолько плохо, что мой великий герцог плакал; не помню уж, когда он плакал раньше, хоть знаю государя с детства…

Мы спешили по улицам Нарбонны, и вослед нам бежали старики и матери с детьми. Вокруг пылал огонь, а что были за звуки… единый стон… вернее, вой… так воют волчьи детеныши в горящем логове! Мы, взрослые волки, бежали из логова, точно трусливые шакалы; мы могли остаться и погибнуть, защищая город. Герцог предпочел славной смерти позорное бегство, но я не волен осуждать его… я рыцарь — он мой государь.

Мы выбрались из полыхающей Нарбонны; старики и женщины отстали; за нами скакали рыцари и бежали пешие ополченцы. Вдруг герцог въехал на высокий холм, воздел меч и громовым голосом воскликнул: