Андрей Курков - Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)

Бежали молчаливые лайки-собачки, и полозья саней негромко поскрипывали, оставляя за собой на белой бумаге снега две полоски, неширокие и неглубокие.

Дмитрий Ваплахов сидел впереди, а позади него, закутанный в оленьи шкуры, оставшиеся после похорон, дремал народный контролер.

Еще одно дерево пронеслось мимо и осталось по левую сторону от саней.

А впереди лежала неразличимая граница снега и такого же выбеленного неба.

Ваплахову хотелось есть, и, чтобы отвлечься от ощущения голода, задумался он о своем пропавшем народе. Задумался и стал сравнивать свой народ с русским, чтобы найти что-нибудь такое, чем гордиться можно перед русскими. Но, конечно, не вслух гордиться, а так, в мыслях. Ведь сказал недавно русский человек Добрынин, что надо гордиться своим народом. Но как ни сравнивал Дмитрий, а никакой особой разницы между русскими и урку-емцами не видел. То есть разница была, но не особенная и не важная. Оба народа были умные, красивые... Вот только урку-емцев, конечно, слишком мало, и нет у них ни городов, ни домов. Бродят они по земле, счастье ищут уже который год... И тут вместо ощущения гордости пришло к Ваплахову чувство стыда. Понял он, что русские давно уже не ходят, живут себе в домах, а значит счастье свое они нашли. А раз нашли они счастье, а урку-емцы все еще ищут, значит все-таки русские умнее. И неприятно стало Дмитрию. Вернулся он мыслями к еде, чтобы отвлечься от урку-емцев. Вернулся, облизнулся на морозе, представив себе что-то съедобное. И тут увидел слева дымок, столбиком уходивший в небо. Поднимался дымок из-за холма, и обрадовался ему урку-емец. Стеганул собачек, подтянул левой рукой поводок, чтобы поворачивали они туда. "Охотники, наверно, - подумал он. - Или военные..." И тут же решил, что военные лучше охотников, добрее, и поесть больше дадут, и как бы душа у них пошире. Русские, одним словом. Охотники же тоже люди хорошие, могут и накормить, и спать уложить, но все это без радости, без улыбки... А Дмитрию улыбки очень нравились, но как-то так получалось, что только русские в его жизни улыбались широко и многозубо. Даже его сородичи так не умели. "Может, оттого, что у русских рты больше?" - подумал Дмитрий.

А собачки уже вынесли сани на вершину холма, и увидел Ваплахов внизу в ложбинке странный длинненький домик, из трубы которого летел в небо дымок, и какие-то темные квадраты вокруг, словно снег был специально счищен с земли. И еще какие-то вещи, непонятные и плохо различимые с этого расстояния: словно священные столбы были вкопаны в землю через равное количество шагов, а между ними что-то натянуто, то ли веревка, то ли связанные между собой кожаные полоски.

- Ары-арысь! - прикрикнул на лаек Дмитрий, и побежали они во всю прыть вниз с холма, к человеческому жилищу, наполненному теплом.

А Добрынин все дремал. Ему было тепло и сладко. И хотелось ему как в детстве сунуть в рот большой палец правой руки. Но хорошо укутал его урку-емец, и руками, сцепленными в замок на животе, даже пошевелить было трудно.

Проехав мимо столбов, остановились сани у длинненького домика. Ваплахов, оглянувшись на дремлющего начальника, поднялся на ноги, подошел к высокому деревянному порогу, отсчитал шесть ступенек и стукнул в двери один раз, но сильно. Пока ждал, взгляд его скользнул вниз, и обратил он внимание на то, что домик этот стоял на столбах и довольно высоко над землей, что также удивило урку-емца.

Дверь открылась, и в ее проеме замерло бородатое лицо мужика лет пятидесяти, выражавшее удивление.

- Кто там? - прокричал сиплый голос внутри домика, и этот бородатый мужик, обернувшись, как-то заторможенно ответил, словно не веря собственным словам:

"Люди..."

Потом он перевел взгляд на урку-емца и заметил сани, стоявшие внизу.

- Дмитрий, развяжи! - донесся до Ваплахова голос народного контролера.

- А?! Счас! - ответил урку-емец и, быстро спустившись, на глазах у все еще стоявшего в дверном проеме бородача раскутал своего начальника.

Зашли в домик.

Внутри действительно было тепло и уютно, хотя уют этот был особым, как бы походным и временным. Под деревянными стенками домика стояли железные раскладные лежанки, а на них множество оленьих шкур, старых, со спутанной клочковатой шерстью. Посредине - большой деревянный ящик-куб с какими-то надписями, вокруг несколько маленьких, а рядом четырехлапый чугунный квадрат печки - три конфорки, а на месте четвертой - жестяная труба, уходящая сквозь потолок наверх.

Добрынин обвел взглядом четверых обитателей домика, обернулся, разглядывая их пожитки, и тут его глаза засветились радостью - в углу на отдельном ящике стояла железная коробка радиостанции, такая же, какая была в комнате японца "Петрова".