Павел Кузьменко - Мундиаль

- Вот видишь, какой дядя страшный идет, - пугала чокнутая нянька сопливого карапуза, высовывающегося между геранями из окна. - Напился, какой-то веник на голову надел и идет, ничего не видит. Вот кашу есть не будешь, таким же станешь.

И малыш испугался подобной перспективы до смерти.

Не помню дальше, что там еще было. Куда меня вело, куда меня несло предназначение. Улицы, дома, вестибюли, гербоносные двери, судилище.

Судья, высший и грозный, весь в седых буклях поднялся и зачитал обвинительное заключение: "Обвиняемая Дарья Николаевна Салтыкова. 1729 года рождения. Негритянка. Уроженка Калькутты. Из семьи потомственных разнорабочих. Обвиняется в том, что систематически с 1748 по 1764 годы истязала своих крепостных девок после непосильного труда на барщине кнутобитием, иглоукалыванием, грудеотрезанием, а также заставляла зимой купаться в проруби, оставляя потом замерзать в глухой степи. Таким образом ею умерщвлено 38 девушек. Далее 23 августа 1765 года посредством шантажа и угроз ею был угнан самолет, совершавший рейс Нью-Амстердам - Амстердам с детьми, больными полиомиелитом. После отказа летчиков выполнить требования террористки Салтыковой был взорван воздушный корабль над Атлантическим океаном. Далее. 3 октября 1770 года ею был задушен в ванной величайший гуманист современности Жан-Жак Руссо. И наконец в течение 1773 года в подпольной лаборатории поместья Салтыковой ею был изготовлен и распространен по всей Земле вирус синдрома приобретенного иммунного дефицита.

Таким образом обвинение налицо. Ваше слово, господа присяжные заседатели".

И все почему-то обернулись на меня. Тысячи лиц с надеждой смотрели в мою сторону. В зале застыло ожидание. Я долго молчал, не в силах выдавить сурового приговора. Даже отвратительная, погрязшая в преступлениях, косматая, как смерть, Дарья ждала, точно неуверенная в своей судьбе. И я срывающимся голосом сказал:

- Я люблю тебя, Салтычиха. Гладко выбритые щеки милиционера напомнили ему груди его жены. А.Скаландис "Три бутылки коньяка" А тогда, тогда на тихом итальянском курорте Дубулти под мерный фон отдыхающего моря, под треск благоуханных поленьев в камине участники Средиземноморского собора пророков и прорицателей сидели, бодрствовали, несмотря на поздний час, и говорили о будущем.

Утонченный и усталый от волнений дня насущного великий Антонио да Силента, рассматривая сквозь хрустальный бокал водки свои туфли с серебряными пряжками на конце длинных ног, задумчиво изрек:

- Я думаю, мы переживем сей момент истории.

- Я тоже заметил, - поддержал его Базилио деи Лацци, - что многим, грубо говоря, большинству обычно удается пережить.

Долговязый знаменитый пророк из Андалузии Алехандро де Кукумаррия со смаком закусил кусочком белорыбицы и деловито спросил:

- Ребят, а кого-то, кажется, среди нас не хватает?

- Хм, - улыбнулся в рыжую бороду Юлиус ван д?р Бур из Претории, конечно же Франчески да Римини и Паоло Малатеста.

-- Я думаю, они плохо кончат, - перешла на новую тему, но тоже о будущем, Урудзуки Моваши, японская сторонница партеногенеза.

- Они всегда хорошо кончают, - возразил ей волхв из Саарбрюккена Вольдемар де Вольф.

А я шел темной дорогой интима. И рука моя снова преодолевала бархатный путь вниз по ее ждущему животу. И ее волшебные руки колдовали в моих чреслах. И каждый волосок отзывался на ее прикосновение. И всякое мое дыхание славило ее. "Любимый мой", - шепталось у нас. - "Любимая". Не было слышно ни шороха, могущего нам помешать, ни звона ножен, могущего отвратить ту минуту, когда мы вновь переплелись ногами. Я вошел языком в улыбку ее губ. Я вошел в нее всей нежной силой своего сладострастия. И так же нежно, так же бережно, так же не нарушая нашей великой гармонии, совсем нехолодный, очень острый, тоньше комариного жала клинок Джанчотто Малатеста вошел в мою кожу под левой лопаткой. С ровным нажимом, направляемый верной рукой, он лишь чуть царапнул ребро и легко погрузился в горячий, кипящий мир моего сердца. Она даже не заметила, что мои губы стали менее чутки. "Тебе хорошо, девочка, моя?" - "Мне так хорошо, так небольно. Я люблю. .."И я еще услышал как, словно поверхность сладкого персика, разошлась под сталью кожа ее божественной груди. Теплая жидкость, черная во тьме, разлилась по нашим животам, выплеснула из-за ключиц. Блаженство омыло наши тела. И когда шпага Джанчотто с треском вонзилась, пригвождая, через простыни в скрипнувший власяной матрас, нас уже там не было.