Павел Кузьменко - Мундиаль

и след сандалии,

и крылья бабочки,

короче:

все подряд.

Нарукхито Хирономия "После дождя",

пер. Е. Маевского И посреди времени на неизвестном витке Земли тогда в XIII веке на западном берегу Адриатики я размежил веки и увидел так близко, так близко, что хотелось тут же их смежить обратно и ощущать ее кожей, дыханием, открытой настежь слизистой оболочкой сердца. Франческа да Римини спала и видела вещий сон о мире, где соловьи пророчили с высоковольтных проводов, где млеко и мед текли в целлофановой упаковке берегов, где небесный воитель и миротворец Михаил командовал войсками ООН. И в том странном вымечтанном мире она, нежная и хрупкая песня, серебряный аккорд, сорвавшийся с виолы, Франческа принадлежала тому, кого любила, и полностью удовлетворенная, безмятежная, словно бы спала и видела во сне кого любила.

- Паоло, - плакала она из одного из измерении, - кирие элейсон, Паоло...

Паки и паки, словно юные боги посреди времен мы сплетались руками и ногами, прорастали из тела в тело самыми чувствительными молекулами. Каждый удар сердца сотрясал наше существо, каждая капля из недр опаляла наше существо - и поднятой ладони было достаточно для укрытия от любой непогоды, и в поцелуе было больше информации, чем в мировой литературе.

А там...

Джанчотто Малатеста, синьор Римини, был уличен в махинациях хлопком на выборах в первичных организациях партии гвельфов и, подвергнутый остракизму, выехал из Болоньи за море, где со свойственным ему азартом тут же присоединился к Двенадцатому Полумесячному походу за освобождение Черного камня Каабы от власти исследователей метеоритов. Но, как водится, и этот поход, подобно предыдущим, закончился ровно через полмесяца разграблением Константинополя, надругательством над его императрицей Гекубой и еврейским погромом на Подоле. Однако, не мешкая, Джанчотто тут же сочинил двадцать четыре дацзыбао и приколотил их к Спасским воротам Красного форта Парижа с требованием их незамедлительного открытия. Он был велик и грешен, Джанчотто Малатеста. Он выпадал в историю, как вулканический пепел.

А я был мел и незаметен, младший Паоло Малатеста, возжелавший жену брата своего. И доли наши качались на весах Его.

Неукротимый Джанчотто Малатеста, чья песня "Мой родимый город Римини, не забуду твово имени" девять месяцев кряду держала первую строчку в хит-параде студии "Глобус", выступил свидетелем на суде по иску Ата-Вальпы к Франциско Писарро, где доказал полную неподкупность Робеспьера, казненного рыцаря революции. И еще чего только не успел натворить Джанчотто Малатеста, разыскиваемый всеми и не ожидаемый никем. Это он организовал побег Нельсона Манделы с недоступного острова-тюрьмы в пятницу. Это он подложил бомбу в мавзолей Герострата, причем от взрыва никто, включая покойного, не пострадал. Это он поставил свечку за упокой души Нерона.

- У тебя такой брат! - укоряли меня черные карбонарии с горящими очами, вечно толпящиеся на вокзале в Дубулти в ожидании электричек на Пезаро.

- Где твой муж? - ласково обхаживали мою подозреваемую Франческу толпы репортеров и любителей автографов из бюро графологической экспертизы.

А мы с нею честно смотрели друг другу в глаза и утопали в этих купелях любви.

Я вспоминал эти глаза и сквозь слезы шел дальше и дальше, шел снова и еще по этому воспаленному бесконечному городу "Боже, - думал я, - зачем мне, одинокому, эта непрерывная тоска непроизошедшей утраты? Боже, зачем мне это бескрайнее счастье?" "А затем, а затем, - отвечал я сам себе.. "

- Месье, - остановил меня какой-то месье, - как проити на Пляс-де-Тулон?

- Туда, - махнул я в сторону Пляс-де-Ватерлоо.

- Мерси боку, месье.

"А затем, - продолжил я автоответ, - что только ради этого твоего счастья, ради этой твоей любви-страдания да еще ради этих горькорастворимых в тебе людей ты и живешь. И не умираешь." "А что им я?" Это был очень трудный вопрос, заданный самому себе.

- Мужик, мужик, - подскочил ко мне какой-то мужик, - дай скорее чего-нибудь: руку, рубль, добрый совет, два рубля. Скорее только, а то не могу...

- Я бы отдал тебе, брат, самое дорогое, что у меня есть - хоругвь спаса, глаз моей возлюбленной Франчески да...

- Да к черту твою Франческу! Тут душа горит, понимаешь, а на сто грамм ни у кого не допросишься, ети их мать, спасители хреновы...

"А что им я?" - продолжил я свой трудный внутренний диалог, переходя вброд улицу уж какую-то вовсе неизвестную. "Помощник? Судья? Воспитатель? Нет, не-ет. Я один из них. Я такой же, как они. Я второй, сто второй, тысяча второй раз явился сюда, чтобы никуда не уходить. Как никуда и не уходил".