Джон Криси: Искатель. 1991. Выпуск №2

— Честь имею, господин каперанг, мичман Покровский. «Святой Петр» помните?

Дитерихс огляделся по сторонам.

— Прошу вас называть меня только по имени — Теодор Августович. Можно проще — дядя Федя.

Я устало опустился на могильную плиту.

— Чего вы боитесь? Мы и так уже на кладбище. Можно сказать, одной ногой в могиле… Кстати, не сдадите ли мне один из этих уютных особнячков? — кивнул я на склеп. — Вижу, вы тут вполне обжились.

— Я-то здесь по долгу службы. Сторожем при кладбище. А вы теперь кто?

— Кто я? Если хотите, зэк, расконвоированный авиабомбой… Небо выпустило меня на свободу… Но, боже мой, какая встреча! — захохотал я вдруг после всего пережитого. — Везет вам на Италию, Теодор Августович!.. Пардон, барон, дядя Федя. Сколь славен путь от морского агента в Италии до смотрителя итальянского кладбища в Севастополе!..

— Вы тоже сделали себе неплохую карьеру, — усмехнулся Детерихс. — Сколько вам оставалось трубить?

— Пустяк! Всего каких-то жалких одиннадцать лет… Так могу я рассчитывать на персональный коттедж?

— Идемте, — хмуро бросил «смотритель». — Персональный не обещаю. Вам придется разделить общество с останками пьемонтского графа Мартинелли и сбитым летчиком германской авиации…

Дитерихс нырнул в темень склепа, пропустил меня и прикрыл створки входа.

В погребальной камере горела свеча. Худощавый блондин с неровноотросшей бородкой, в обрывках авиационного снаряжения радостно стиснул ему руку:

— Майор Хохберг… Наконец-то кончилось это жуткое одиночество!

В темноте дни тянутся особенно медленно. Наверху гремела канонада. Со сводов склепа сыпалась бетонная крошка. Мы с Хохбергом резались на саркофаге в скат.

Этот майор Хохберг сослужил мне добрую службу. Через месяц, когда в Севастополь пришли немцы, под его поручительство мне выдали аусвайс — пропуск и вид на жительство. Нашлась и работа по специальности: я формовал бетонные кресты для большого кладбища немецких солдат.

Мой дом на Соборной площади почти не пострадал. С крыши ссыпалась черепица, вылетели все стекла, но все же можно было жить. Я выкатил из кабинета Стешину кровать и выселил на ее половину каких-то понаехавших к ней родственников. Но Стеша, змеиная душа, вскоре отомстила…

В Крещение сорок третьего ко мне вошли два фельджандарма в сопровождении бывшей кухарки.

— Вот он, господин офицер, — ткнула она пальцем в меня, — служил у большевиков. Сама видела, как он якшался с ихними начальниками. У меня и фотка есть. Посмотрите…

Она показала фельджандарму фотографию, которая висела когда-то в моем кабинете: открытие барельефа матросам революции, флагман 2-го ранга пожимает мне, автору барельефа, руку.

— Ком! — кивнул мне фельджандарм на дверь. — Вихадийт!

Я снова загремел в лагерь, на сей раз в немецкий. Затем меня отправили на работы в Германию. Пришли наши, освободили. Прошел проверку в фильтрационном пункте, и — о чудо! — мне разрешили ехать в Севастополь.

Я говорю «чудо», потому что на мне висел неотбытый срок за «шпионаж в пользу Турции». А может, простили, размышлял я, ведь Победа же? А может, разобрались и поняли всю вздорность обвинения?» Не долго думая, вернулся я в Севастополь, с одной мыслью — разыскать Ольгу и забыть поскорее эти страшные годы. Сколько нам с ней оставалось — пять, десять лет от силы?

Стеша по-прежнему жила в нашем доме. Она встретила меня как ни в чем не бывало — с улыбкой: «С возвра-щеньицем!» Пока я решал, как мне с ней быть, а решить это было не просто: сообщи я, что она выдала меня немцам, как советского человека, тут же бы выяснилось, что я сидел и не досидел. В общем, пока я прикидывал так и так, Стеша, подлая баба, на другой же день донесла куда следует, что я пособник немецких оккупантов и всё такое прочее. Упредила!

Так я снова оказался в Заполярье, на Ухтинских нефтяных разработках, лагпункт номер двести седьмой… В пятьдесят четвертом выпустили. Узнал, наконец, что Ольга умерла в сорок втором где-то на алтайских ртутных рудниках. Дочь пропала без следа. Погоревал, вернулся в Севастополь. И… женился на этой проклятой бабе! А что мне оставалось делать? В то время было мне под шестьдесят — намерзся, наездился, навоевался, насиделся… Рассудил так: лучше знакомый дьявол, чем неизвестный ангел. Уж на мужа-то не побежит стучать. Да и я не подарок, так что отчасти за козни свой она поплатилась… Хе-хё…

Уж ходила она за мной, как за дитем малым. Оказывается, любила она меня еще с той поры, когда служила у Михайлова кухаркой… О, женское сердце! Перебрались вот в Балаклаву. Тут и обретаемся с полета шестого года. За столом воцарилось, благопристойное молчание. Прервал его сам же Покровский: