Рафаэль Сабатини - Искатель. 1993. Выпуск №2

Гонзага встал, потянулся, распахнул оконную створку и полной грудью вдохнул свежий утренний воздух. Тихонько рассмеялся. Надо же быть таким дураком, чтобы испугаться прихода Джан-Марии? Тем более что осада замка скорее благо, чем зло, и Джан-Мария окажет ему немалую услугу, останутся они в Роккалеоне или нет. Разделённая опасность более всего усиливает любовь, и неделя осады стоит месяца ухаживаний в мире и покое. Тут, правда, ему вспомнился Франческо, и брови Гонзаги сошлись у переносицы. Он не забыл первой встречи девушки с этим типом в лесу у Аскуаспарте, после которой, по пути в Урбино, она не видела ничего, кроме чёрных глаз рыцаря Франческо.

— Рыцарь Франческо… — повторил Гонзага вслух. — Кто он? Откуда? Авантюрист без рода, без племени. Солдат, пропахший кровью и кожей, способный разве что командовать бандитами Фортемани. Да разве способен этот олух найти путь к сердцу дамы? Как он может рассчитывать на взаимность! — презрительный смех сорвался с его губ, чело разгладилось, будущее представлялось ему в розовом свете. — Да, клянусь Создателем! — воскликнул он, воскрешая в памяти удивительную храбрость, проявленную Франческо в стычке с наёмниками. — Сила у него, как у Геракла, оттого его боятся и ему подчиняются, — тут Гонзага снял со стены лютню. — Небось, отпрыск какого-нибудь кондотьера, соединивший в себе наглость отца с крестьянской душой матери. А я боялся, что такой человек может тронуть сердце моей бесценной Валентины. Фи! Даже мысль об этом унижает её.

И, выбросив Франческо из головы, перебирая струны пальцами, Гонзага вернулся к растворённому окну и нежным, мелодичным голосом затянул любовную песню.

Монна Валентина и её дамы обедали в полдень в небольшой комнатке, примыкающей к залу приёмов. К столу пригласили Франческо и Гонзагу. Обслуживали их два пажа, а фра Доминико, в белом фартуке, обтягивающем его обширную талию, носил из кухни дымящиеся блюда. В монастырях, как известно, не только любят поесть, но и знают толк в приготовлении еды, и фра Доминико мог бы потягаться с лучшими поварами. Кухню он боготворил, и, если бы чётки и молитвенник получали от него хотя бы половину внимания, уделяемого кастрюлям, сковородкам и горшкам, не осталось бы ни малейших сомнений в канонизации фра Доминико.

В тот день он угостил их обедом, каким едва ли мог похвастать любой из правителей Италии, за исключением, возможно, папы. На первое подали овсянок садовых, подстреленных в долине и нашпигованных трюфелями. Отведав их, Гонзага аж закатил глаза от восторга. За птичками последовал заяц, попавший в силки на склоне холма, тушенный в красном вине, не заяц, а объеденье, и Гонзага даже пожалел, что навалился на овсянок. А фра Доминико уже ставил на стол форель, выловленную из горного потока, и маленькие пирожные, которые буквально таяли во рту. Не испытывали они недостатка и в вине, пальийском, что покрепче, и более тонком, мальвазии, ибо Гонзага позаботился, чтобы они ни при каких обстоятельствах не страдали от жажды.

— Для гарнизона, ожидающего осады, питаетесь вы отменно, — прокомментировал качество обеда Франческо.

Ответил ему шут. Сидел он на полу, привалившись спиной к ножке стула одной из дам Валентины, которая бросала ему со своей тарелки кусочки еды, словно кормила любимую собаку.

— За обед благодарите нашего монаха, — невнятно пробубнил он, ибо только что засунул в рот пирожное. — Будь я проклят после смерти, если не попрошу его стать моим исповедником. Человек, способный так ублажить тело, наверняка знает, как обращаться с душами. Отец Доминико, вы исповедуете меня после захода солнца?

— Я тебе не нужен, — презрительно ответил монах. — Ибо про тебя сказано в Писании: «Благословенны нищие духом».

— А не припасено ли там проклятия для таких, как ты? — огрызнулся шут. — Да прокляты будут толстые телом, обжоры, не знающие другого бога, кроме собственного желудка!

Монах отвесил шуту увесистый пинок.

— Молчи, гадюка мерзопакостная, мешок с ядом.

Опасаясь худшего, шут вскочил.

— Остерегись! — крикнул он. — Или ты не помнишь, монах, что гнев — смертный грех. Остерегись, говорю я тебе!

Фра Доминико глянул на свою занесённую для удара руку и забормотал молитву, опустив очи долу. Пеппе же попятился к двери.

— Скажи, монах, что мы ели, зайца или твою изношенную сандалию?

— Но теперь-то Бог меня простит, — взревел монах, бросаясь за шутом.