Андрей Лазарчук - Жестяной бор

— Этим можно утешаться? — спросил молодой человек.

— А почему нет? Вас как зовут?

— Меня? Дан. Вообще-то — полностью — Даниил. Но все зовут Дан. Я привык. А что?

— Ничего. Меня — Андрис.

— Да, конечно… знаете — я проснулся — не могу поверить, что все это было. Лицо горит… а поверить не могу. Прибежал к Марине, а она смеется. Представляете?

— Она и там хорошо держалась.

— Она вообще ничего не боится. Ничего абсолютно. Я не представляю, как это может быть.

— Ну, так, наверное, не бывает — чтобы ничего.

— Я вам клянусь! Говорят, у нее отец был мутантом.

— И что?

— Потому она ничего не боится.

— А вы?

— Что — я?

— Боитесь?

— Наверное. Как без этого?

— Да, конечно…

— Хотел предложить ей новый ангажемент — сказала, что будет ждать, когда восстановят ту арматуру. Не понимаю.

— Может быть, хочет передохнуть?

— Ну, что вы. От этого не отдыхают. Вы же не отдыхаете от дыхания.

— А это — действительно как дыхание?

— Как дыхание. Как вино. Нет, как вода. Вода тоже пьянит. Как бег. Кто умеет это делать — никогда не сможет остановиться.

— Заманчиво. А как можно узнать, есть способность или нет?

— У вас уже нет. Ни у кого нет, кто старше тридцати. В смысле, кто не успел начать до тридцати. Мимика беднеет, да и воображение уже не то. Отвердеваете. Лучше всего начинать выявлять способности с детства — лет с двух, с трех…

— А зачем?

— Как зачем? Это же такое счастье…

Он улыбнулся — улыбнулся сам себе — и Андрису стало неловко, что он видел эту улыбку.

Звонко распахнулась дверь, и влетела Марина — подхваченная ветром… распахнулась дверь — и вплыла Марина, медленно и плавно… распахнулась дверь… дверь распахивалась, и Марина входила, влетала, вступала в свои владения — бесконечно, как повтор кадра… Андрис мотнул головой, чтобы побороть наваждение — Марина стояла перед ним, весело улыбаясь:

— Господа! Только что пришло сообщение: в Принстоне подтверждены наши опыты — все без исключения! — по… впрочем, вы все равно ни черта не поймете… впрочем, я сама ни черта не понимаю — по крайней мере, не понимаю, во что это выльется. Что-то очень большое…

— А все-таки? — спросил Андрис.

— Ну… подтверждено, что гравитационное поле живых тканей всегда модулировано… то есть… Вот что — давайте пить шампанское. Берегла для другого случая, но уж больно хорош повод. Не каждый день… Кто умеет открывать? — она вскочила на стул, достала со шкафа газетный сверток, разворошила его — там оказалась светлая бутылка с бело-зеленой этикеткой и зеленоватой фольгой на пробке. — Тебе не дам, — сказала Марина Дану, — я помню, как ты разливал у Важиков…

— Давайте я, — сказал Андрис. — У меня есть кой-какой опыт.

Он принял из рук Марины бутылку, еще раз взглянул на этикетку — на год урожая.

— Ого! — уважительно сказал он.

— А как же, — скромно сказала Марина. — Иначе нельзя. Иначе получается профанация.

Она принесла три мерных стакана. Андрис аккуратно ослабил закрутку, стравил газ, расплескал драгоценную жидкость по плебейской химической посуде. Впрочем, гроздья пузырьков мгновенно придали ей патрицианский вид…

— За успех! — сказала Марина. — Хотя нет: за успехи!

— За успехи, — согласился Андрис.

Такого шампанского он не пил сто лет. Где только люди берут? Положим, я знаю, где брал Лео. Я знаю, где берет генерал — хотя генерал предпочитает рейнвейн. Но всего прочего я не знаю… Разбурчался, сказал он себе. Пей уж… дегустатор…

И тут зазвонил телефон. Марина взяла трубку:

— Да? Вас, — она передала трубку Андрису.

— Господин Ольвик? — сказало в трубке создание из приемной профессора Радулеску. — Господин директор освободился и готов вас принять.

— Вы будете здесь еще через полчаса? — спросил Андрис Марину.

— И даже через час.

— Тогда я не прощаюсь, — он допил то, что еще оставалось в стакане, поставил стакан на стол и вышел. Предстояло не самое приятное дело: уличать джентльмена в краже бумажника…

Профессора Радулеску Андрис не видел даже на фотографиях, однако удивился, когда оказалось, что профессор совсем не такой, каким он его представлял. То есть Андрис если и ожидал чего-то, то совсем не того, что увидел. Еще недавно профессор был красив. Еще сохранялись какие-то атрибуты этой красоты: пышная шевелюра «а-ля Эйнштейн», аккуратно подстриженная бородка, широко, не по-стариковски разведенные плечи… и все равно это уже не звучало, потому что между деталями лежала пустота, и голос профессора прозвучал тихо, прошелестел, как сухие листья: