Стивен Холл - Дневники голодной акулы

Я был без сознания. Я перестал дышать. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но, должно быть, приводы, поддерживающие функционирование человеческой машины на бессознательном уровне, переключились, отзываясь на тишину со свойственной всем системам паникой. Отказ автопилота — аварийный переход на ручное управление.

Вот так и началась моя жизнь, моя вторая жизнь.

Веки мои распахнулись, взгляд превратился в двойной ноль, а шея и плечи изогнулись и запрокинулись в неимоверном, направленном внутрь усилии, в едином, весь мир поглощающем вздохе. Кубометры воздуха и устилающей паркет пыли со свистом ворвались в глотку, вонзаясь в нее острыми спазмами кашля. Задыхаясь и отплевываясь, тужась и содрогаясь, я все кашлял, кашлял и кашлял. Из носа свесились нити соплей. Зрение расплавилось, обратившись в пятно горячего марева.

Неистовые судороги из-за нехватки воздуха заставили меня испытать сильнейшее головокружение, и пол начал ускользать у меня из-под пальцев. Разнородные пятна, роившиеся перед глазами, словно бактерии под микроскопом, угрожали новой потерей сознания, и я, ослепший и трясущийся, зарылся мокрым своим ртом в ладони, стараясь размеренно вдыхать воздух сквозь пальцы…

Медленно, очень-очень медленно мир вокруг начал восстанавливаться в виде тошнотворно зеленых и режущих глаз багровых пятен и, возможно, через минуту пришел в какое-то неустойчивое равновесие.

Я вытер руки о джинсы и в последний раз поддался приступу саднящего кашля, прежде чем смахнуть с глаз остаток слез.

Все хорошо. Ты только дыши, а так с нами все в порядке.

У меня не было ни малейшего представления о том, кто я такой и где нахожусь.

Это не стало ни внезапным откровением, ни невыносимым шоком. Мысль об этом закоченела, пока я содрогался и хватал ртом воздух, и даже сейчас, когда я вновь обрел контроль над телом и полностью себя осознал, она не внушала особого ужаса. По сравнению со всей той физической паникой, что я только что испытал, это все еще оставалось тревогой мелкой, вторичной — незначительным беспорядком в углу общего положения дел. Что для меня значило гораздо больше — в миллион раз больше, чем что-либо иное, — так это воздух, дыхание, не требующие теперь усилий вдохи и выдохи. Прекрасный, небесный, ангельским пением оглашаемый факт — я мог дышать, что означало: я буду жить. Прижимаясь лбом ко влажному коврику, я воображал, что вдыхаю милю за милей мягкой голубизны неба над саваннами, меж тем как последние содрогания покидали мое тело.

Сосчитав до десяти, я оторвал голову от пола. Оперся на локти и, когда мое положение показалось мне более или менее устойчивым, подтянул колени и встал на них. Я стоял на коленях в изножье двуспальной кровати в какой-то спальне. В спальне, обставленной обычной, самой заурядной мебелью. В углу возвышался шифоньер. На столике у кровати наличествовал набор разнокалиберных стаканов и электронный будильник с красными цифрами — 16.34 пополудни, комод, на котором беспорядочно толпились дезодоранты со снятыми крышками, упаковка поливитаминов и остатки рулона голубой туалетной бумаги, размотанного как раз до того места, где бумага становится сморщенной, словно пальцы после приема ванны. Все эти вещи совершенно обычны для спальни — но я ни одной из них не узнавал. Ничто изо всего этого не представлялось странным, но и знакомым тоже не было. Оно попросту там присутствовало — ничем не примечательное, но чужое. Явилась мысль о том, что я, быть может, упал и получил сотрясение мозга, однако ничего не болело. Я на всякий случай ощупал свой череп — нет, ничего.