Максим Макаренков: Рассказы

Тихо бибикнул информер. Сашка проснулся. И тут же раздался топот его ножек. Он влетел на кухню свежий, бодрый, будто и не дрых только что без задних ног. И потребовал яблоко. Начал в него вгрызаться и закашлялся…

Сашкино лицо покраснело, в глазах ужас и непонимание… Он делает шаг назад. Я визжу как резаная и бросаюсь к нему. Падаю, зацепившись за табуретку. Голова моего сына с отвратительным стуком ударяется о ручку духовки. Он падает, ноги дергаются. Сашка затихает. Я медленно встаю. Серые глаза стали кукольными, стеклянными. Из разбитой Сашкиной головы сочится бледно-зеленоватая, почти прозрачная жидкость. Шея начинает раздуваться, комок размером с теннисный мяч поднимается, выдавливая полупережеванный кусок яблока.

Я уже не визжу. Вою. Тихо, на одной ноте. Успеваю почувствовать укол в руку. Среагировал медицинский блок. Гибкие манипуляторы переносят меня в комнату, кладут на диван. В кухне продолжается непонятное шевеление. Информ-экран показывает очередной рекламный блок. По сельской дороге шелестит кар. Водитель не справляется с управлением. Переезжает пса. Безутешно рыдает девочка, глядя на голозапись своего любимца. Бодрый мужчина открывает дверь и живой здоровый песик, виляя хвостом, бросается к девочке. Голос с экрана дублирует наплывающий на меня рекламный слоган: «Компания „Кибержизнь“. Мы возвращаем любимых!». Я ненавижу эту рекламу. Ненавижу эту компанию. Никогда в моем доме не будет киборгов. Укол продолжает действовать, экран расплывается. Я успокаиваюсь.

Гляжу на экран. Жду, когда придет муж. Он отвезет Сашку к врачам. Его вылечат. Надо не забыть заказать на завтра яблок.

Кристина появилась в моей жизни два года назад. Появилась и явно решила остаться надолго. А я и не думал возражать. Ее неуемная энергия, три сережки в левом ухе, ее курносый нос и постоянно широко распахнутые серые глаза, все это вызвало во мне улыбку. А еще, желание обнять, спрятать, защитить. И не отдавать никому, никому на свете. Потому, что я любил ее.

Иногда на нас оглядывались на улице. Еще бы, высокий, чуть сутуловатый мужик явно за сорок, с сединой в волосах и, рядом, девчонка, которой далеко не все давали даже ее 19 лет. Впрочем, мне достаточно было посмотреть на любопытного и слегка улыбнуться. Улыбка выходила на редкость обаятельной, поскольку человек сразу отводил взгляд и исчезал. Сказывались годы тренировок.

Нам было хорошо вместе. Вечерами Кристинка забиралась с ногами в кресло, сворачивалась клубком и смотрела на меня. А я читал, писал, потом втискивался в кресло рядом с ней, и мы вместе смотрели дурацкие комедии и мелодрамы.

Только раз она пришла домой зареванная. Долго не говорила в чем дело, вроде бы даже успокоилась немного. А потом мы сели ужинать. Вилка задрожала у нее в руке и она заревела снова. В голос, тоскливо.

— Ууууу… Как же я все ненавижуууу…. Ненавииижууу серость эту! Жизнь свою ненавижуууу!!!

Я сидел совершенно ошалевший. Не понимал в чем дело. А Крис продолжала реветь.

— Не хочу, понимаешь, не хочу я так жить! А ничего, ничего, кроме серости и смерти мне не светит! Госссподи!

Ночью она прижалась ко мне, обхватила руками и зашептала: «Я тебя, тебя одного люблю. Ты хороший. Я с тобой одним себя живой чувствую. Но мы же не всегда вместе. А все остальное, оно серое. Серое и безнадежное. И запрограммировано все. Я доучусь. Потом менеджером каким-нибудь или переводчиком буду. Потом пенсия, внук, старость и помру. Помру я. И за тебя я боюсь. Не хочу без тебя, а ты старше…»

И снова всхлипы. Тихие и такие тоскливые, что это было невыносимо. Так, шмыгая носом и поскуливая, она и заснула.

По ночам в ней что-то часто стало надламываться. Она плакала во сне. Я мог только обнимать ее и гладить, пока она не успокаивалась, забиваясь головой мне под мышку.

Через неделю я встретил старуху и понял, что привычная наша жизнь скоро закончится.

Она шла по тихой, залитой солнцем пыльной улочке, какие бывают только в московском Замоскворечье, в нелепо сером пальто, вязаной шапке, расползающейся по голове, словно кисель и бормотала себе под нос. Огромная сумка болталась у нее на плече, набитая непонятной рухлядью. Я шел метрах в двадцати позади, ленивый, расслабленный, и вдруг ее шепот раздался у меня в голове. Ох, как давно не слышал я этих слов. Настолько давно, что почти поверил в то, что уже и не услышу никогда. Выходит, ошибся. А старуха обернулась, глянула на меня своими бельмами, рассмеялась мелким, дробным смехом и сгинула в какой-то подворотне.