Джефф Райман: Детский сад

Она завозилась, словно пытаясь отсутствующими руками нащупать стены своего узилища. Не имея глаз, пыталась смотреть; не имея ушей, силилась расслышать звук собственного голоса. Для этого нужны как минимум голосовые связки, а у нее их не было. Она пыталась нащупать контуры собственного существа, найти какое-то воплощение своей живой, не погасшей пока сущности. Пыталась найти способ сказать «нет». «Нет» означает независимость. Милена была ее лишена.

Чувствовалось, что Консенсус устал. Он словно бы обнаружил в себе какую-то ничтожную частицу, которая смеет упрямиться, отказываясь выполнить некое рутинное, но вместе с тем необходимое задание.

Слов опять же не последовало. Была лишь несокрушимая воля, неиссякаемая и запредельно чуждая мысль.

Что ж, тогда ей предстоит стать Составляющей.

Милена вспомнила Ангела Боба. У него была какая-то безмолвная тень, ученый по имени Джордж. Вспомнился этот слабо различимый призрак; молчаливый довесок, используемый лишь как резервуар свободной памяти, но без всяких функций — он не мог ничего сказать и не мог ничего сделать. Вот и ей предстоит сделаться тенью — какой была для нее Хэзер, каким у Боба был Джордж. Уподобиться вирусам — этим полуживым, плавающим в чужом мозгу, не сознающим себя амебам.

«Нет!» — все же удалось ей выдавить из себя отчаянный вопль сопротивления.

Запас времени у этого исполина был фактически неограничен; но транжирить его попусту он все равно не любил. Если Милена говорит «нет», значит, она остается здесь, внизу, и будет стерта, за исключением лишь той ее части, что нужна Консенсусу.

Ему нужна ее способность к воображению. Ее уникальное свойство представлять двадцать два миллиарда роз, по одной на каждую заточенную в Консенсусе душу, и еще по одной на каждого из тех детей, что пока не считаны. Милене будет поручено представлять Консенсус, всю его грандиозную совокупность, и нести этот образ к звездам. Она сделается носительницей посланий вроде Джекоба — инструментом, емкостью для заполнения. Хотя, пожалуй, еще скромнее. Джекоб хотя бы мог ходить и разговаривать. Ее же просто урежут до элементарного резервуара памяти, черепной коробки для чужих мозгов.

Подобно громоздкому киту, с величавой медлительностью хлопнувшему напоследок хвостом по мутной, нехотя колыхнувшейся водной толще, Консенсус переключил свое внимание с Милены куда-то в другое место. Почувствовалось, как он отстранил мощь своего присутствия, отчего Милена опала, как пустая перчатка; воспоминание, задвинутое на такую глубину, что извлечь ее оттуда не предвидится уже никогда.

И когда плыл этот кит, из илистых глубин стайками рыбок взметались сонмы душ, разбуженные его присутствием. Последовала цепь ударных волн от внезапных всплесков активности, и целые структуры душ ненадолго пробуждались, вспыхивая неистовой радостью оттого, что им позволено очнуться, приобщиться к жизни, ставшей для них не более чем далеким воспоминанием. Импульсы взвивались, как стрелы фейерверка — метеорами, со свистом, — и, мелькнув, снова гасли.

И пока Корона Мира уводила свою громаду, Милена уловила ее очертания. Она ощутила каркас, умещающий в себе пятнадцать миллиардов дремлющих душ. Ощутила, что Короны разбросаны по миру, связанные между собой, подобно колоссальных размеров грибнице. И почувствовала, что Консенсус… боится. Консенсус состоял из плоти, а плоть боялась умереть.

Страх — вот что двигало им. Страх заставлял Консенсус нуждаться в Милене для его межгалактической миссии. Страх заставлял его желать любви Милены. Страх делал его опасным.

Милена-матрица ощущала, как новый ум у нее пустеет, наливается сонливостью. «Я свой выбор сделала, — подумала она. — Боролась как могла. И не испугалась». Она чувствовала вокруг себя лес. Это был лес из детей, пойманных и запертых. Вот уж поистине Детский Сад. Оранжерея, где каждый цветок — забытое личико; бутон, ненадолго расцветший и сомкнувшийся вновь.

Консенсус был структурой, каркасом в такой же степени, в какой им была она, Милена. Он был воплощением логики — таким же, как время и деньги или стихосложение. Таким же, как рождение и смерть, капитализм или социализм.

Консенсус существует всегда и во всем. Мы всегда делаем то, чего он от нас хочет, потому что являемся его частью, так же как он — нашей. Мы запечатлены в нем, вмурованы в него, а потому подчиняемся логике. Мы рождаемся и нуждаемся в пище; нас бросают на произвол судьбы, и мы вынуждены выживать так, как можем. Мы подчиняемся логике любви и секса; здоровья и болезни старения; младенчества и смерти. Если мы покидаем одну тюрьму, одну структуру, то переходим в другую. Если создаем новую, то заточаем в нее своих детей. Мы всегда боролись за то, чтобы уйти от Консенсуса, но в итоге всегда оказывалось, что мы исполняем его волю. Мы боремся и подчиняемся одновременно, едины в двух смыслах.