Журнал «Если»: «Если», 2011 № 09

А потом, когда я очнулся и понемногу пришел в себя, то увидел, что генерал держит меня на ладони, ладонь сильно дрожит и генерал дрожит, и вообще, в тот раз он был необыкновенно бледен. Я испугался за него, подпрыгнул, зачирикал — и генерал сразу же повеселел, порозовел и с явным облегчением сказал: «Врешь, не возьмешь, дерьмо они, друг мой, им нас не одолеть!». Так он впервые назвал меня другом. А убитого сержанта Небарашку, которому он раньше слишком много, как оказалось, доверял, генерал лично выволок за порог и передал охране.

Две недели после этого я очень плохо спал, то и дело просыпался посреди ночи и все прислушивался, не крадется ли ко мне покойный сержант. Но слышал я всегда одно и то же — размеренный храп генерала. Он, в отличие от меня, спал спокойно и ни о чем не беспокоился.

И вообще, за многие годы нашей с ним дружбы я могу вспомнить только один случай, когда генерал до того разволновался, что лишился сна. Это случилось после исчезновения горничной. Горничная, кстати, как и Небарашка, довольно-таки неплохо относилась ко мне. Но, в отличие от подлого сержанта, она и на прощание не попыталась меня задушить. И красноногой тварью она меня не обзывала. Она мне говорила: «Пташка». Но так она говорила только в последний день, а до того никак ко мне не обращалась. Наверное, делала вид, будто совсем не замечает меня. Однако это не так! Она всегда очень нервничала, когда видела, как ласков со мной генерал. А с нею он был строг. Нет, не буду возводить на генерала напраслину, он никогда не то что не бил ее, но даже голос на нее не повышал. Зато уж как-то само собой получалось, что она была с ним робка и послушна. Генерала это порой очень раздражало, и тогда он говорил: «Ну что ты как рыба?! Ну скажи, что я подонок! Ну дай мне в морду! Дай, говорю!». Однако это было единственное из его желаний, которое она никогда не выполняла. Теперь, по прошествии многих лет, я думаю, что генерал ее любил. Почти как меня. А может, даже больше.

Нет, все-таки меня он любил больше. Потому что даже ей он не разрешал приближаться к моей клетке. Да она этого совсем и не желала. Как будто! А на самом деле она все время на меня поглядывала, но делала это так, чтобы ни я, ни генерал этого не замечали. Генерал и не замечал. А я замечал, но молчал и терпеливо ждал, чем же все это кончится. А вот беспокойства по этому поводу я почему-то совсем не испытывал.

И вот однажды я таки дождался. Это было ранним утром, на рассвете, генерал еще спал, а горничная, поспешно набросив халат, крадучись подошла к моей клетке… и вот тогда-то она впервые и назвала меня пташкой. Она тогда еще много чего говорила, но я до того разволновался, что теперь совершенно не помню, о чем именно она мне говорила, одно помню — и очень хорошо! — голос у нее был тихий, ласковый. Потом она открыла клетку… Да-да, вот именно, она открыла мою клетку тем самым ключиком, который генерал неизменно хранил в пистолетной кобуре, и никогда никому не позволял не то что дотрагиваться до него, даже пристально рассматривать. А эта рыба… Извините, а эта пришлая горничная, пусть даже и весьма привлекательная на вид, взяла без спросу этот самый ключик, открыла дверцу…

Я, конечно, мог зачирикать, зацвыркать, заверещать во все горло, генерал тотчас проснулся бы, увидел, что здесь творится, и уж тогда бы горничной…

Но я молчал! Уж и не знаю, что это такое на меня нашло, но я молчал. А она, эта горничная, просунула в клетку палец — точь-в-точь как это обычно делал генерал — и тихо сказала: «Не бойся, пташка, я хочу тебе добра, не бойся!».

И я сделал вид, что не боюсь! Сел ей на палец, крепко вцепился в него коготками, а она вытащила палец из клетки и поднесла его к своему лицу…

Но поить меня она не стала, а просто долго и очень внимательно рассматривала, а потом улыбнулась и поднесла меня к окну. Окно было раскрыто. Мы остановились совсем близко от окна, я при желании мог заглянуть во двор, на плац… Но я зажмурился и еще сильнее впился в ее палец. Она печально улыбнулась и тихо сказала: «Пташка, пташечка, не бойся, пташка на то и создана, чтобы летать, а в клетках сидят только люди да звери, лети, пташка, не бойся!».

И так, и несколько иначе, она довольно долго меня уговаривала. Но я, конечно, никуда не полетел. И зря вы улыбаетесь, я умею летать, если надо, я легко перелетаю с сейфа на глобус и обратно, я могу и на шкаф залететь. Однако вылетать в окно, туда, где люди, — нет! И я сидел, все крепче и крепче впивался когтями в ее тонкий нежный палец. Наконец она устала меня уговаривать, поднесла меня обратно к клетке, я поспешно вскочил в дверцу, забрался на жердочку, взъерошил перышки, перевел дыхание — и только после этого вновь посмотрел на горничную.