Святослав Логинов: Замошье

- Я же говорила, в кустах на льняных мочилах.

Артем преотлично знал это место. Как-то, желая спрямить путь из лесу, он попытался пройти через не слишком широкую полосу кустов. Выбрался назад через полчаса, изодранный ивняком и ракитой, мокрый до нитки, с болотными сапогами полными воды и с тех пор зарекся ходить через мочила. Когда-то там действительно мочили лен, но за полста лет все заросло непролазным кустом, а затянутые илом мочильные ямы превратились в настоящие западни. Пускать туда дочку одну было просто опасно. А запрещать... Какой толк запрещать, все равно она ходит, где вздумается.

- Знаешь что, - сказал он, - пошли вместе, покажешь мне своего стегоцефала.

- Тебе нельзя, - не согласилась Даша. - Там мокро, а ты без сапог. И вдруг он за ногу цапнет?

- Я сбегаю за сапогами. Быстро. Только ты никуда не уходи и Тишку не трогай. Ладно?

Вскоре они уже шли рядом по дороге, а Тишка пылил сзади грязным боком.

- Бросила бы ты его, - безнадежно попросил Артем.

- Это для Стеши, - отрезала Дашка и добавила другим, просящим голосом: - Можно я стегоцефала буду Стешей звать?

- Зови как хочешь, - согласился Артем, кляня себя за дурацкую выдумку. Дернул же черт за язык! Захотелось над Андрюшкой подшутить, а получилось, что подшутил над собой. И девчонке голову задурил.

- Как ты думаешь, Стеша уже съел ворону?

- Вряд ли. Я полагаю, он испугался тебя и ушел в другое место.

- Не, я тихонечко ходила. А что он зимой делает?

- Забьется под валежник и спит как все лягушки.

Под эти разговоры они дошли до мочил. Даша, хватаясь руками за ветки, юркнула внутрь. Артем с Тишей на веревочке ломился следом.

- Здесь!.. - прошептала Даша, оборачиваясь. - Гляди, ворону съел.

На вытоптанном пятачке земли валялось несколько сломанных серых перьев.

"Лисица", - хотел сказать Артем, но в этот момент сбоку взметнулась трава, и серо-зеленая тень с жирным чавканьем сомкнула широкую пасть на его сапоге.

Сдавленно вскрикнув, Артем дернулся и потащил за собой из кустов всю тварь, в которой и впрямь было больше метра длины. Тварь извивалась, хлопая по грязи коротким треугольным хвостом, упиралась вывернутыми по бокам немощными лапками и постепенно все глубже затягивала в глотку обутую в сапог ногу.

Все было в точности так, как придумал он в разудалую минуту веселого трепа. Только сейчас это происходило на самом деле и потому было страшно.

- Ногу выдергивай! - визжала сзади Дашка.

Артем рванулся еще раз и, чувствуя, как раздирают кожу пронзившие литую резину зубы, выдернул ногу из голенища.

Плоскоголовый, закрыв глаза и судорожно давясь, жрал сапог.

Артем схватил Дашу в охапку и, прихрамывая на босую ногу, ринулся прочь. Сейчас он ничуть не удивился бы, если бы разом ожили все сказки, что он рассказывал когда-то дочери.

- Скорей, скорей! - бормотал он, продираясь сквозь кусты, а Даша извивалась у него в руках и кричала:

- Папа, отними сапог! Он его не переварит, ты же сам говорил!

СВЕЧКА

Боль сначала щекотнула под ребрами справа и тут же ввинтилась в тело, разлилась по животу, стрельнула в спину. У Паньки еще хватило силы повесить на гвоздь ковшик, сделать три шага в комнату и боком повалиться на кровать. Тело больше не слушалось, боль вползла в него словно ядовитый гад и теперь грызла и плевала обжигающим ядом. Панька мычала сквозь сжатые зубы, судорожно дергала головой. Боль не позволяла даже кричать, не оставляла никакой надежды, что когда-нибудь она кончится.

Но все же боль отступила. Не исчезла, только утихомирилась, забралась обратно под ребра, затаилась там, давая передышку. И тогда Паньке стало страшно. Живо вспомнилось, что так же каталась по расхристанной постели и выла, сжав зубы, столетняя бабка Тоня. А Панька, в ту пору совсем молодая, едва двадцать стукнуло, суетилась вокруг, предлагая лукового отвара или тертой свеклы, надеясь, что послабит старуху, и непонятная хворь уйдет.

Это теперь боль стала своей, знакомой, а тогда, в сорок шестом году Паня и понятия такого не имела, чтобы хворать. Хотя чужих болячек навидалась довольно. В сорок первом партизаны забрали ее на острова, пожалели оставлять пацаночку на глазах у фашистов. В партизанском госпитале на Ушкуйной горе Пане пришлось всяко, но оттого ли, что сама никогда не болела, или еще почему, привыкнуть к чужой боли не могла.

Тогда же столкнулась Панька и с бабкой Тоней. Древняя старуха, хорошо помнившая еще барскую крепость, конечно, на острова не бежала, оставалась в своем доме в Рубшино, даже фотографии родных со стен не сняла, хотя многие изображенные там были военными и с орденами. По ночам часто раздавался стук в бабкино окно, и старуха, изругав гонца, что из лесу в деревню за травой бежит, передавала вязки трав, вместе с наказом "вашей девке", как с этой травой поступать. Старухиных проклятий не боялись, напротив, опасались похвалы. Говорили про бабку Тоню, что у нее дурной глаз, и не без причины говорили. Замечали люди за ней такое свойство. Но и помочь бабка Тоня умела лучше других, и в болезни, и просто в беде.