Леонид Алехин: Побег Крамера

С таким же бледным лицом и поджатыми губами она вскрывала труп Рольфа. Требовалось констатировать остановку сердца в силу естественных причин. Скальпель в ее изящной руке не дрожал.

– Ты все время шутишь, – тихо говорит она. – Даже…даже здесь. Ужасная комната, у меня от нее мурашки по коже.

К сожалению, мне визуально недоступны те места, по которым бегут мурашки. Я удерживаюсь от комментариев по этому поводу. Мы слишком давно не виделись, чтобы тратить время на выслушивание моих сальностей.

– Да уж, – говорю я. – Здесь не «Хилтон». Но я и не напрашивался на ужесточенный режим содержания.

Она качает темной головкой. Мне нестерпимо хочется поправить ей прядь на виске, похожую на заблудившуюся запятую.

– Тебе не стоило убегать, Крамер.

– Не стоило пытаться убегать, – уточняю я. – Ну-ну.

Жестом я предлагаю Лидии присесть в моей спальной нише, сам опускаюсь на пол перед ней.

– А что мне было делать, милая? Сидеть и ждать, пока молодчики Перье придут и обкорнают мой прибор?

Она очаровательно краснеет. Я уверен, что для своих неполных тридцати лет, доктор Валентайн повидала достаточно «приборов». Как профессионально, так и частным образом. Вряд ли ее бросает в жар при каждом их упоминании. Однако ей успешно удается сохранять образ неопытной старшеклассницы. Особенно передо мной.

– Ты прекрасно понимаешь, что речь не шла о хирургическом вмешательстве.

Нам не стоило опять начинать этот разговор. Каждый раз не выходит ничего хорошего. Я слишком быстро завожусь.

– О, это в корне меняет картину, – ехидно замечаю я. – Как я мог забыть, никаких посягательств на мою анатомию. Один безобидный укол и, вуа-ля, старина Кремер сохраняет свою бесподобную потенцию и легендарные размеры. Он теряет лишь мелочь, не стоящую упоминания в приличном обществе. Сущий пустяк. Зато, теперь он сэкономит на противозачаточных средствах.

Лидия наклоняется вперед, сжимает вместе ладони.

– Пойми, пойми, – порывисто говорит она. – Это все делалось для твоего блага. В сложившийся ситуации стерилизации была, по сути, единственным выходом. Как ты не можешь этого понять?

Могу, Лидия. Могу, мой трогательный и нежный доктор. Более того, я даже знаю, что стерилизация была твоей собственной идеей. Уступкой давлению военных, желавших видеть меня или мертвым, или неспособным к дальнейшему воспроизводству. Они испугались.

Что их напугало? Вы будете смеяться – моя сперма. Выяснилось, что изменения, внесенные в мой организм препаратом «А», переходят по наследству.

Для них это означало одно. Я и другие подопытные, мы можем стать родоначальниками новой расы сверхсуществ. Боже, какой бред.

– Понять я могу, Лидия. Я не могу согласиться. Не могу согласиться с тем, что у меня может быть отнято право на потомство. Право, которым располагают даже белые лабораторные крысы. Это ты можешь понять?

Она молчит. Она понимает. Но она не может быть целиком на моей стороне.

Где бы мы не находились, между нами всегда красная линия. Она ученый, а я…я подопытный экземпляр с вживленными электродами.

Сегодня меня заставляют в уме решать дифференциальные уравнения, подстегивая болевыми импульсами. Завтра достанут из мешка с сухим льдом, уложат на стол. И она уверенной рукой сделает первый продольный разрез.

– Мне не стоило приходить, – дрогнувшим голосом говорит Лидия.

Теперь моя очередь молчать. Наверное, у каждого в жизни бывает такой момент. Ты точно знаешь, что нужно сказать, но молчишь. Перед тобой красная линия, за ней бесконечность боли. И ошейник давит как никогда.

– Лидия, – говорю я и снова замолкаю.

Что я могу сказать? Возвышенные и красивые слова, которыми люди обставляют желание продолжать свой род? А вы когда-нибудь пробовали признаваться в любви, сидя голой жопой на полу? Перед человеком, желавшим превратить ваше желание в несбыточную мечту. Для вашего же блага, причем.

Что-то щелкает в моей голове Я впервые понимаю, какая бездонная пропасть лежит между мной и женщиной, одетой в цвета моего узилища. Нам не преодолеть ее, не стать рядом. Даже если я сбрею излишек волос и натяну на себя вечерний костюм.

Ведь то, что я принимаю за различия сугубо внешние, кажется доктору Валентайн глубоким внутренним несоответствием межу нами. О какой любви может идти речь? Завтра, возможно, меня разберут на кусочки и заспиртуют в сотне нумерованных пробирок, как Рольфа. Как Вагнера, Блума, Марию и других. Как всех «объектов» двух подопытных групп.