Олег Воронин - Искатель. 1983. Выпуск №2

— Оставь этот тон, Земледер! — Она повысила голос, и он слегка задрожал. — И запомни: землеобъятное море давно смыло все наши следы. Остались лишь твои потуги на остроумие. Продолжай веселиться. Чао!

Она повесила трубку и больше на звонки не отвечала.

Я вернулся в гостиницу. Несколько пожилых, плотно сбитых господ похохатывали у телевизора с экраном на полстены. В ресторане играл сразу на пяти инструментах кудрявый человек-оркестр. Я отказался от заказанного молока и пошел к Учителю. Он тоже смотрел телевизор.

— Вы, Олег, кое-что потеряли, — сказал Учитель. — Только что показывали фотографии инопланетян.

— Которые бесчинствуют по всему острову на радость газетчикам? Ну и потеха. На что они похожи? На сосиски? На осьминогов? На велосипеды с гусиными лапами?

— На существа в скафандрах. Двуногие. Двурукие. Одноголовые. Оседлавшие «летающую тарелку» довольно изящных форм. — Учитель показал руками подобие эллипса.

— Само собою. Пришелец без «летающей тарелки» — что ведьмочка без помела.

— Увы, Олег, вы правы, — сказал Учитель. — Здесь полный трафаретный набор. Вблизи «тарелки» и мотор у автомобиля глохнет, и желтые пятна на траве от нее остаются как будто… — Он задумался не договорив.

— Позвольте докончить за вас, Учитель, — сказал я. — Как будто вылился желток из яйца ихтиозавра. Размером с летающее в небе озеро. С ликами великих археологов. Не так ли?

Странно, но на упоминание о летающем озере Учитель ничего мне не ответил.

В два часа ночи я вышел у себя в номере на балкон. Белая подкова «Золотой раковины» лежала на склоне холма, сбегавшего к заливу. В свете молодого месяца серебрились купола тутовых, лимонных, гранатовых деревьев вперемежку с кактусами. Слева, где петляла бетонная дорога, возвышался Драконий мыс. Он и впрямь походил на дракона, припавшего пастью к морю. Десяток деревцев с искривленными от ветра стволами — скорее всего маслины — смахивали на драконий гребень. Море выдыхало запах водорослей, медуз, пенящихся волн. Волны катились к зеву дракона из времен странствий Одиссея и его сотоварищей, времен Фемистокла и Ганнибала, пунических войн, немыслимых, триумфов цезарей на колесницах, запряженных львами, времен, в водовороте которых рождались и гибли вожди, наложницы, сатрапы, палачи, смотрители маяков, предсказатели будущего, мудрецы, умерщвляющие сами себя по повелению сатрапов, предпочитая изгнанию к берегам ойкумены, земли обитаемой, смерть. Волны накатывались, как римские когорты, взбрызгивая темную влагу…

Далеко над морем вспыхнула и погасла, как перегоревшая лампа, молния. Мне почудилось, что она высветила в небе исполинских размеров лицо, чьи черты не раз я угадывал в тревожных снах. Я вгляделся в ночной простор — и вот в мгновенном высверке молнии природа снова запечатлела в небе черты Снежнолицей.

Почему образ утраченной красавицы не давал мне покоя все эти годы? Дважды погибшая, разметенная селевым валом по урочищу Джейранов, валом, перемешавшим ее плоть с осколками горных пород, ракушками, ветвями барбариса, мертвыми змеями, божьими коровками, сурками, ящерицами, стрекозами, — почему она навязчиво оживала в моей памяти? Вернее, из хаоса воспоминаний восставала ее красота. Ее мертвая красота…

Пусть так. Мертвая. Отчего же живая ее сестра, красота земная, та, что обступала меня, как бы пятилась перед навязчивым виденьем Снежнолицей, плывущей в своей хрустальной ладье вниз по реке времен?

Что подразумевал гений, подверженный припадкам падучей болезни, когда прорицал: красота спасет мир. Спасет, но как? Спасение предполагает действие, волю, противоборство воинству зла. Красота же изначально пассивна, смиренна. Она ждет поклонения, восторга, возвеличения, ждет, наконец, обладания ею, дабы повторить все в тех же прекрасных формах саму себя… А если не в столь прекрасных? Почему так тревожат, оскорбляют видимые изъяны в совершенной красоте? Допустим, Снежнолицая была бы горбуньей… Или колченогой карлицей. Или восьмипалой… Ребенок, родившийся даже двухголовым монстром, воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Но Венера Милосская, родившая двухголового монстра! О нет, тут не утешишься, что, мол, живет и от красавицы урод, тут в другую вселенную улетает от дерева семечко, туда, в пугающую тьму…

Быть может, прекрасное — это зеркало, отражающее юность мира, радость осознавшей себя живой материи? А уродливое — предвестье распада, гниения, угасания жизненных сил, безобразия странницы с острой косою смерти… Нет, тут какое-то противоречие непостижимое. У истоков мира не было вообще красоты: кипящая лава, мертвый пепел, остывающие камни, чад и смрад. Красота, видимо, прибывала, нарастала вместе с совершенствованием живой природы. Пока не расцвела в человеке…