Дэвид Клири: «Если», 1996 № 12

— Чертовы голуби, — сказал он, сгоняя полдюжины с плечей. — Я не хочу, чтобы меня всего загадили.

— Эти голуби не умеют гадить, — ответил я, открывая сумку, — они механические.

— Хм, — он подошел к краю и взглянул вниз. — Я следовал за тобой с тех пор как ты вышел от этого мудреца.

Я не ответил. Вытащил память и швырнул ее. Она полетела, вращаясь, в сторону Храма святого Гроба. На какое-то мгновение мне показалось, что она может долететь туда или, во всяком случае, слететь с крыши. Но она стала падать вниз — всего этажей на двадцать пять ниже. Я отвернулся, чтобы достать другую память, а когда взглянул еще раз, первая уже исчезла.

— Прекрати!

Я бросил другую — воспоминание о Торжественном Дне, — но когда полез за третьей, Лопоухий схватил мое запястье дрожащей рукой.

— Пусти, — сказал я, — если не хочешь отправиться вслед за ними.

Но он не отпустил меня, а стал уговаривать.

— Что ты делаешь? Выбрасываешь труд своей жизни?

— Нет. — Я пробовал освободиться, но он оказался, несмотря на хлипкий вид, довольно сильным. — Они заражены. Во всех — Сейна Маркс.

— Ну и прекрасно, выкинь оттуда свою бабу, но память, которую обещал мне, оставь в покое.

Пробуя освободиться, я оказался почти прижат к нему. На меня пахнуло депиляторием от его щек, и я заметил, что его левый глаз — механический: по краю радужки, словно узор, бежал серийный номер.

— Послушай, это не шутки. В них вирус. Если ты оставишь память, это распространится на другие матрицы и на других людей.

Он цепко держал мое запястье. Почти так же цепко, как Сейна Маркс.

— Разве их нельзя как-нибудь очистить? Изолировать от других?

— К черту все! — Может, стоит броситься вместе с ним вниз, чтобы, пересчитывая этажи, стряхнуть его с себя. — Эта сука предала меня!

— Откуда ты знаешь, что это она?

— Я как раз… — нелепая фраза застряла у меня в горле. Наверное, я совсем одурел, ведь я бы сразу все понял, если бы чуть-чуть задумался. Я перестал вырываться. — Пусти меня.

— Ты не уверен? — спросил он, отпуская меня.

— Уверен. — Я взял сумку с памятью и взглянул на искусственную луну. — Это не Сейна Маркс испортила мою память. Она мне друг. Должно быть, это мой мыслитель.

Я пошел обратно, вспугнув, наверное, тысячи голубей: они сонно взлетели в пластиковое небо.

Я купил память у продавщицы в Гефсиманском блоке: уцененную, синтетическую, завернутую в лентиловую фольгу. Продавщица, женщина в черном покрывале, не знала толком, что в ней. — Может быть, Сад, а может быть, Гора, — сказала она, посмотрев на кривую оливу, росшую в полосатом ограждении, — там о Страстях, о…

Я не разобрал последнего слова, а мыслителя, чтобы перевести, со мною не было. Но слово было значимое, судя по отблеску, легшему на морщинистые щеки старухи.

Спустя час мы поднялись над Иерусалимом, усевшись в просторном брюхе дракона по имени Мохаммед. Сиденья представляли собой снабженные кожаными подушками выступы его таза, образующие полукруг. Сквозь прозрачную синтетическую плоть легко было разглядеть биение его огромного сердца, работу мускулов, ферро-карбоновые кости, окружавшие нас, подобно каркасу здания. Позади серого фальшборта легких и снастей грудной клетки где-то вдалеке виднелась голова, покрытая бурой кожей.

Он ежеминутно хлопал крыльями, подбрасывая нас. Съеденные утром маслины и выпитое фиговое вино просились наружу. Лопоухому, казалось, было все равно.

— Виа Долороса, — сказал он, показав на километровой ширины проспект под нами. Тысячная толпа образовывала случайные цветные узоры, похожие на те, что бывают на памяти до форматирования. Я попробовал сосчитать. Ну, скажем, четыре человека на квадратный метр, а улица длиною около двадцати километров, шириной в один. Это значит, что…

Я не ведал, что это значит. Как не ведал, что значит присутствие рядом со мною Лопоухого. Он хотел удостовериться, что я благополучно доберусь до Куалаганга. Я дал ему понять, чтобы он не рассчитывал больше ни на одну память. Но он ответил, что и не рассчитывает, а просто хочет полетать на драконе, чего не делал уже давно. Причина казалась пустяковой, хотя я не мог бы объяснить, почему. Без мыслителя думать оказалось трудно.

Мохаммед сделал вираж, я ухватился за выступ позвоночника и только потому не свалился на Лопоухого. На горизонте виднелись каменные башни и искусственное солнце, горевшее, как расплавленный металл. Драконова чешуя отливала золотом так ярко, что я прикрыл глаза.