Дэвид Клири - «Если», 1996 № 12

И тут же открыл их. Мы прошли сквозь небесный купол, он остался позади серой изогнутой поверхностью. Небо было желтым, с маслянистыми черными перистыми облаками, испещренное точками темных летательных аппаратов. В нескольких километрах от нас парила пищевая фабрика. Пахло серой, и это напомнило мои посещения Сейны Маркс.

Мохаммед резко взял вверх, затем, возможно, попав в подходящий воздушный поток, снизился. Теперь он летел ровнее.

— В молодости я был коридорным на скифском судне, совершавшем кругосветные плавания, — сказал Лопоухий. — Тогда люди любили путешествия.

— Почему? — спросил я.

— Ну… чтобы повидать мир.

Все, что нам было видно, это купол над Иерусалимом, похожий на луну, которую мы облетали.

— Повидать что? — вдруг я страшно разозлился. — Смотреть не на что! Нет ничего, что бы ты не видел в своем собственном блоке. У нас в Обо есть религиозные фанатики, есть порнографы, копии старинных домов. Есть искусственные солнца, и чувствительная протоплазма, и выращиваемая одежда. Есть гравитопланы и… — мысль застопорилась, вероятно, я дошел до того места, когда обычно вступал мыслитель. — Все то же самое. Каждый блок повторяется по всему миру. Путешествовать незачем.

— Но ты же путешествуешь, — заметил Лопоухий.

— У меня объявился двойник.

Он кивнул и засунул палец в левое ухо.

— Новое ничем не отличается от известного.

— Не совсем так.

За куполом Иерусалима и темными низко плывущими облаками вставали блоки, не отличимые от тех, что можно увидеть в Обо-Вэлли. А сквозь машущие крылья Мохаммеда просвечивали прицепные фалы летающих блоков: мне доводилось видеть то же самое из Высокого Обо.

Я с шумом полез в сумку с одеждой, вытащил сувенирную память. Сорвал упаковку из фольги, убедился, что пластинка на месте. Аппарат мог давать лишь один ракурс, но сейчас это было даже неплохо.

— Разбуди меня, когда мы прилетим в Куалаганг, — попросил я Лопоухого. Затем прижал рычажком пластину.

Я падал в колодец древности, годы слетали с моего ментального пространства, как чешуйки с рыбы. Я возвратился из зияющей дыры времени, встряхнулся, пришел в себя и сделал глоток вина, такого сухого, что поморщился. Я со стуком поставил чашу, плеснув красного вина на каменную столешницу; посмотрел на чашу, ее щербатый край, тонкую трещину, бежавшую по одной ее стороне. Тут я вдруг понял, что держал чашу левой рукой (наверное, и хлеб тоже, корка валялась на выложенном плитками полу), а в правой сжимал сумку, сжимал так крепко, что рука затекла. Я посмотрел вокруг, увидел, что сижу вместе с группой белокожих мужчин, часть которых носила, а часть брила бороды. Все они были одеты в грубые, тусклых оттенков сабды. Половина их — на дальнем левом конце длинного стола — разговаривала на незнакомом с протяжными гласными языке. Справа от меня трое застыли, в ошеломлении раскрыв рты. Молодой человек, сидевший по левую руку рядом со мной, спал, похрапывая, — наверное, упился до одурения; седой старик, стоявший позади меня, тряс молодого человека за плечо. Тот блаженствовал в пьяном беспамятстве. Слева от него сидел человек с длинными волосами, который, казалось, и был причиной тревоги остальных, причиной потрясения чувств. Но сам он казался отрешенным, отделенным ото всех; он молча смотрел вперед на пустое место во главе нашего стола, словно вспоминал забытую истину. Вот пьяный рыгнул, распространяя во влажном воздухе кислый запах, и старик позади него, подойдя ближе, обхватил его обеими руками. Он что-то пробормотал и обратился ко мне, очевидно, с просьбой помочь ему перенести пьяного в более подходящее место. Я перебросил ноги через деревянную скамью, встал и ощутил невыносимый приступ паники. Я поднял правую руку и увидел, что все еще держу тяжелую суму.

Ужасную ношу! Я показал на нее старику, как если бы она могла объясняться на языке, который мне был недоступен, затем пошел подальше от стола. Я шел не к пустоте во главе стола, а в другую сторону, к широким дверям, выходившим на бурые холмы под серо-голубым светом ранних сумерек. Шел быстро, замечая лишь тускло освещенные залы, ведущие от центра дома.

Я услышал, как кто-то окликает меня по имени. Тогда я побежал.

Да, побежал. Мне оставалось надеяться только на скорость: я жаждал убежать от мерзких эмоций, которые ощущал. Вина, горе, страх — все вместе причиняло мне невыносимые страдания.

Я миновал слугу, вырвался наружу, спустился по мраморным ступеням. Увидел крестьянские хижины, мальчика, играющего с собакой, склон холма, на котором паслось стадо овец. Дальше — город, дома с красными крышами, столпившиеся вокруг большого храма и еще одного здания — квадратного, массивного, с башнями — замка или дворца. Именно в это здание мне и следует прийти, чтобы избыть низкие чувства.