Клиффорд Саймак - Наитие

— Но есть и другие! — воскликнул Чемберс. — Есть…

— Не стоит обольщаться, — предостерег Монк. — Постарайтесь рассуждать здраво. Ганнибал оправдал надежды соплеменников. Исходя из элементарной логики уже одно только это можно считать настоящим чудом. Другие же…

— Я не обольщаюсь, — возразил Чемберс. — Во всяком случае не на свой счет. У нас есть работа, и мы обязаны выполнить ее как можно лучше. Наш долг — защитить человечество, не позволить ему попасть под влияние чуждой философии. Люди должны оставаться людьми.

Мировоззрение астеритов на первый взгляд красиво, признаю. Что таится под внешней его оболочкой, нам, разумеется, знать не дано. Но если даже допустить, что оно таково, каким кажется, и ничего более, для людей оно все равно неприемлемо, ибо не имеет ничего общего с той философией жизни, которая позволила человечеству совершить головокружительный взлет по эволюционной лестнице и которая будет возносить землян все выше и выше, если, конечно, они станут и дальше ее придерживаться. Внедренная в сознание людей сущность астеритов сотрет все жесткие эмоции, а эти жесткие эмоции нужны нам для того, чтобы продолжить бесконечное восхождение. Нам непозволительно вечно валяться на солнышке, мы не можем стоять на месте и пока даже не имеем права хоть на секундочку отойти в сторону и полюбоваться результатами собственных деяний.

Углубленная концепция покоя непригодна для человеческой расы и никогда не была для нее приемлемой. Соперничество — вот что всегда толкало нас вперед, придавало сил: стремление обогнать товарища, жажда славы, желание выпятить грудь и заявить: «Это сделал я», удовлетворение от взваленной на себя и отлично выполненной тяжелой работы…

Весенний ветерок мягко задувал в окно. Пела птица, приглушенно тикали часы.

В черноте перед мчащимся звездолетом маячили лица. Они неслись вихрем. Самые разные. Старики и дети. Хорошо одетые горожане и бродяги в рваном рубище. И женщины. Женщины с развевающимися волосами и бегущими по щекам ручейками слез. Все кричали, в ярости воздевая скрюченные руки.

Протестующие лица. Умоляющие лица. Проклинающие и поносящие лица.

Харрисон Кемп медленно провел рукой по глазам. Лица пропали. Только космос плотоядно косился на одинокого странника.

Видение пропало, но вопли, несущиеся из множества ртов, прочно застряли в измотанном сознании.

«Что ты наделал?! — кричали они, — Ты отнял у нас Санктуарий!»

Санктуарий! Опора человечества. Последняя надежда. Гарантия исцеления. Убежище от эпидемии безумия, охватившей все планеты. То, что воспринималось едва ли не как божественный дар. Рука помощи, протянутая во тьме. То, что просто было, было всегда, — неизменно сияющий свет в бурном мире, всеобщее утешение. Соломинка для утопающего.

А теперь?

Кемпа передернуло.

Одно его слово — и вся эта структура рухнет. Один легкий толчок — и она кувырком полетит в тартарары. Одним взмахом Кемп лишит людей веры и всех гарантий. Одним дуновением он свалит Санктуарий, рассыпав его, будто карточный домик. А ради чего?

Пускай для него Санктуарий потерян навсегда. Увиденное сегодня не заставит его вернуться туда ни при каких обстоятельствах. Но остальные — те, кто все еще не утратил надежду? Не лучше ли оставить им веру? Даже если она ведет по опасному пути. Даже если она не более чем ловушка.

Но ловушка ли? Этого он, разумеется, знать не может. А что, если это, наоборот, путь к лучшей жизни.

Может, Кемп ошибся? Может, ему следовало остаться и принять то, что предлагал Санктуарий?

Если человеческое существо в его нынешнем состоянии не в силах выполнять собственное предназначение, если раса обречена на безумие, если эволюция ошиблась, позволив человеку следовать по избранной им стезе, — что тогда? Если присущий людям образ жизни в основе своей ошибочен, не лучше ли изменить его, пока еще не слишком поздно? На каком основании, в конце концов, та или иная раса может судить о собственной правоте?

Когда-нибудь в будущем, поработав с несколькими поколениями, Санктуарий мог бы переплавить человечество по своему подобию, изменить направление мыслей и поступков людей, указать им иной путь.

И если это произойдет, кто может сказать, что тот путь неверен?

Звонили колокола. Не те колокола, что он слышал в Санктуарии, и даже не те, знакомые с детства, что каждое воскресенье пели в родном городке. Колокола навязчиво гудели в просторах космоса, своим набатом дробя и перемешивая мысли.